Их любовник

Именно этот момент выбрал кто-то из конкурентов, партнеров или просто фанатов журнала Форбс, чтобы заглянуть в чертов клозет. И мало того, что заглянуть, он еще и встал столбом на пороге, закашлялся и с неподдельным удивлением спросил:

— Лорд Говард?..

— Закройте дверь, сэр. Пожалуйста, — идеально вежливым тоном попросил Кей, не прекращая трахать Бонни в рот.

Ему стоило большого труда не кончить от одного только восхищения. Каков засранец, а? Настоящий лорд, мать его!

— Э… прошу прощения, лорд Говард… — офигело пробормотал некто и закрыл дверь. С другой стороны.

— Мне больше нравится… как просишь… прощения ты… Dolce putta, — его голос прерывался почти незаметно, но этого «едва» было достаточно, чтобы Бонни почувствовал, как улетает.

Кей опередил его буквально на мгновение, резко вынул член и дернул Бонни за волосы, поднимая на подгибающиеся ноги. И сразу, тем же движением, прижал к себе и поцеловал в губы — жадно и голодно, словно пил из его рта свой собственный вкус.

— Значит ли это, милорд… что мои извинения… приняты? — Бонни тоже задыхался: от возбуждения, от счастья снова быть вместе, от нехватки воздуха, какая к черту разница?

— Еще нет, — выдохнул Кей.

Его «нет» прозвучало настолько горячим обещанием, что Бонни вздрогнул и подался к нему ближе, губы к губам, живот к животу. Связанные руки мешали прижаться так тесно, как хотелось.

— Что мне сделать, милорд?

— Сними джинсы, — Кей накрутил его волосы на кулак и оттянул голову назад, провел губами по напряженной шее, — и не ори слишком громко.

Бонни выгнулся, подставляя горло, и неловкими пальцами принялся расстегивать джинсы. От понимания того, что сейчас произойдет, кружилась голова и по телу разливалась жаркая истома.

Толком стянуть штаны он не успел, да и не вышло бы из-за ремня на запястьях, только спустить вместе с трусами — пока Кей выдергивал ремень из собственных брюк, не выпуская его волос из кулака и не отрывая губ от его шеи. А потом втолкнул Бонни в кабинку, одновременно наклоняя над раковиной — так, чтобы можно было опереться на нее руками.

И — уткнуться взглядом в собственное отражение: сумасшедший плывущий взгляд, горящие приоткрытые губы, упавшие на лицо растрепанные волосы. Полное, абсолютное счастье.

А чуть выше — отражение Кея. Идеальная прическа, идеальный пиджак, четкие движения. Он запер дверь и обернулся, встретился взглядом с Бонни и протянул между пальцев свой ремень, лаская жесткую кожу. Выглядело это так, что Бонни едва не застонал, пришлось закусить губу — но не закрыть глаза. Нет. Он хочет видеть Кея. Именно таким, с ремнем в руках, в приспущенных брюках и выпростанной из-под пиджака рубашкой… нет, без пиджака — вот Кей снимает его, вешает на крючок, следом — галстук, расстегивает верхнюю пуговицу рубашки… и кладет левую руку Бонни на спину, гладит, задирая рубашку и обнажая поясницу.

На миг Кей остановился, опустил взгляд на вытатуированную розу. И, нежно-нежно улыбнувшись, склонился и поцеловал ее.

От этого простого проявления любви — не к нему, а к Розе — Бонни обожгло стыдом и резко захотелось зажмуриться, не видеть, не думать о том, что он опять натворил. О том, что обидел свою Мадонну, опять, снова, хоть сто раз клялся себе — никогда, ни за что больше!..

Первый удар ремня он принял, как долгожданное освобождение… нет, пока еще — только надежду на освобождение. На прощение. Второй — едва сдержав рвущийся из горла стон. Удары жалили обнаженную кожу, отдаваясь во всем теле дрожью. Кей бил в полную силу, не щадя его, не играя в наказание. Сквозь туман боли Бонни видел его хмурые глаза и сжатые губы, словно Кей наказывал не его — а себя. И с каждым ударом тугой ком вины и страха таял, растворялся в очищающем огне, и сам Бонни растворялся — его мысли, его ощущения, все, кроме захлестывающей с головой боли… и желания. Он хотел еще. Больше. Ближе. Хотел Кея в себе, принадлежать ему, зависеть от него, быть в полной его власти — и знать, что он никогда не оставит его одного… Езу, как он мог хотя бы подумать о том, чтобы отказаться от этого? От абсолютного доверия, от единства, от полета…

Он не уловил того момента, когда Кей отбросил ремень. Зато не смог сдержать крика сквозь закушенную губу — когда в него толкнулся жесткий скользкий член, резко, сразу на всю глубину, выбил из Бонни весь воздух, стянул на себя всю боль, заполнил до упора. И тут же безжалостная рука сгребла за волосы и ткнула лицом в раковину, а спину обжег новый удар, заставляя выгнуться, еще плотнее насадиться на член и сжаться вокруг него. От остроты новых ощущений потемнело в глазах, колени подогнулись — и тут вместо ремня его лопаток коснулся влажный язык.

— Не смей орать, dolce putta, — тихо приказал Кей и толкнулся снова, и снова…

И, наконец, тугая пружина из сплава вины и боли развернулась внутри, разрослась, вытесняя все лишнее — и взорвалась, выплеснулась, унесла его…

— Твою мать, Британия!.. — просипел он, когда его снова лизнули между лопаток и потянули за плечи.

— Вставай, Сицилия. Неподходящее место, чтобы дрыхнуть.

Надо было ответить что-то этакое, остроумное, но в мозгах было слишком пусто. И слишком хорошо. Поэтому Бонни просто откинулся головой на плечо Кея и, прикрыв глаза, ждал — пока ему развяжут руки. Нежно. Невыносимо нежно. А потом развернут к себе лицом, придерживая за плечи, прижмутся лбом ко лбу и так же нежно шепнут:

— Я соскучился, больной ты ублюдок.

— Я тоже, — в горле опять образовался ком, но он не помешал Бонни сказать: — Я люблю тебя, Британия, — и опустить руку ему на поясницу, провести подушечками пальцев по выпуклым ниточкам-шрамам, складывающимся в цветок.

Роза. Их Роза. По ней Бонни соскучился так же сильно. И, может быть, она тоже простит его?

— Ладно, уговорил, — усмехнулся Кей и расслабленно потерся чуть колючей щекой о щеку Бонни. — Можешь извиниться еще разок. Дома.

В бар они вернулись вместе, всего на несколько минут — выпить минералки. И, пока шли к стойке, Бонни поймал себя на мысли: а ведь все эти господа бизнесмены отлично понимают, чем они с Кеем только что занимались. Несмотря на то, что лорд Говард снова идеален и невозмутим, да и сам Бонни тоже, актер он в конце концов или хрен собачий. И все равно — по ним все видно, причем очень-очень давно. Странно, что Бонни об этом раньше не задумывался. То есть о том, что Кей на самом деле не скрывает того, что они любовники. Соблюдает минимальные внешние приличия… в основном. Но врать кому-то, что они не трахаются, ему и в голову не приходит.

Почему-то вспомнилось, как они приезжали вместе на Сицилию и ночевали в разных комнатах. Бонни тогда казалось, что если он скажет вслух, что Кей — его любовник, это как-то унизит или испачкает их, сведет дружбу к чему-то пошлому и банальному. Как будто честь лорда может пострадать. И с чего он взял, что мама с папой ничего не поймут? Вон Роза поняла сразу, как только увидела их рядом — хотя они ни словом, ни жестом… ну да. Ни словом, ни жестом. Только на постановках он сам требует от артистов, чтобы они горели и желали внутри себя, не пытаясь показать страсть публике, и только тогда их страсти поверят…

Кажется, кто-то здесь полный придурок.

И трус.

И этому придурку с ума сойти как тепло от того, что Кей не стесняется их… связи? Фу. Глупое, пошлое слово. Их любви. Десять лет… правильно Роза над ними смеялась. Понадобилось десять лет, чтобы они оба сказали это вслух.

Придурки.

Поймав в зеркале за стойкой взгляд Кея, Бонни ему подмигнул. И Кей подмигнул и улыбнулся в ответ, открытой, счастливой улыбкой — в точности как тот странный парень на байке, с которым они собирали яблоки где-то в Восточной Европе.

10. 2:0, Сицилия проигрывает всухую

Выходили они из бара плечом к плечу. И ехали домой так же, касаясь друг друга. Домой. Какое прекрасное слово! В чертовой квартире на Ист-Сайде Бонни так и не почувствовал себя дома, хотя Клау очень старалась создать для него уют и комфорт, и у нее даже что-то получалось, было в ней что-то такое домашнее, привычное. Даже во внешности. Может быть, Клау напоминала ему кого-то из тетушек или маминых подруг?