Страница 10 из 18
Отбивание от груди ребенка началось с того, что Дарья, выставив вперед руку ладонью вверх, слегка потрясая ей, начала стыдить прижавшегося щекой к материной груди ребенка:
– Аяй-аяй, и не стыдно тебе, такому жеребцу, титьку сосать! – стыдила ребенка Дарья, а он, вцепясь ручонкой в мякоть груди, не обращая внимания на бабушкины приговоры, невозмутимо продолжал сосать.
– Коза идёт, кто титьку сосет, того пырь-пырь-пырь.
Михаил, раздобыв разведённой горчицы, обмакнув в нее палец, мазнул им по груди жены, надеясь, что этот приём оттолкнёт ребенка от груди. Ребёнок, доверчиво попробовав горчицы, обидчиво взвыл, огласив ревом токарню так, что слышно было и на улице.
– А ты, отец, – обратилась Дарья к Михаилу, – сыграй ему бирюльки, он и успокоится.
Недолго думая, отец своим грязным пальцем быстро провёл по нежным розовым губкам ребенка, от чего они слегка брынкнули, с них потекла тягучая слюнка. Ребёнок снова потянулся к материной груди, но тут вступился догадливый Санька, читавший до этого букварь и нет-нет взглядывавший на процедуру отбивания. Ему хотелось чем-то помочь в этом деле. Он проворно соскочил с лежанки, засунув руку в жерло топки, пальцем достал жирной, густой сажи и, лихо подбежав к снохе, сажей намалевал чертика на мякоти груди. Ребенок, всмотревшись в страшного чертика, взвыл сильнее прежнего.
Вся семья дружно и весело рассмеялась, всем было любо смотреть на огорчённого ребенка, который никак не мог понять, что это такое: нападают на его собственность – грудь матери, которой он пользовался без всяких ограничений, а сегодня тут появились разные страсти – горчица и чертик. К общему семейному весёлому куражу присоединился и Сергунька – парень лет четырнадцати. Он с поспешностью подскочил ближе к столу, где приходило все это, но брат Михаил осадил его:
– Ты зря-то не пяль глаза-то! – у него при этом даже вырвалось матерное слово. Отец, поддержав Михаила, тоже обрушился на Сергуньку с руганью:
– Ну, куда тебя сует не в свое-то дело, или бабьих титек не видал? Вот женишься – наглядишься вдоволь, а пока глазами-то не топырь! – с насмешкой пристыживал отец Сергуньку.
Тем временем, сноха передала плачущего ребенка свекрови:
– На, матушка, покорми-ка его, а то мы его совсем затыркали. Он, бедненький, даже не знает, чего делать.
Дарья, нажевав черного хлеба, принялась кормить малыша. Взяв изо рта нажёванного хлеба на палец, совала с пальца в ротик ребенку.
Всю эту семейную забавную сценку выглядел в окошко с улицы Мишка Крестьянинов. Из озорного любопытства он везде сует свой пронюхивающий нос. И нос-то у него от природы приспособленный к такому делу, вздёрнутый вверх с открытыми ноздрями в виде свиного пятачка. Не нос, а куриный копчик. За это прозвище к нему с детства пристало – Мишка-пятак.
Проходил Мишка случайно по улице, проверяя свое заборное рукописание. Давненько он бросил посещать школу, и чтобы не забыть грамматику, он почти регулярно упражнялся писаниной мелом вульгарных невежественных слов. Редкий забор и редкая стена избежали его «искусства» отборной похабщины, во многих местах облиняло красовалась на обветшалых заборах его писанина. Услышав детский вопль, он примкнул свой нос к замороженному окну Федотовой токарни, устремил свои пытливые, лубошные глаза в не промёрзший краешек стекла и терпеливо высматривал все подробности отбивания ребенка от груди, благо окошки были низко, тянуться на цыпочках ему не пришлось, он с большим наслаждением выглядел все.
Мишка около часу проторчал около окошка, даже замёрз до самых кишок, но любопытство пересиливало дрожь во всем теле. Вскоре свет в токарне погасили, уложились спать, Мишка отошёл от окна и, мочась на снег, вывел на нем свою роспись.
После Мишка хвастался подглядыванием и увиденным парням, и девкам на святках в келье у Тарасовой Дарьи: «Случайно заглянул в окошко Федотовой токарни, а там ребенка от титьки отбивают, – с ехидством и наслаждением рассказывал он. – Сноха вывалила из прорехи рубашки обе титьки, а Санька, лукавый, взял, да их сажей ей и измазал, а я пришипился у окошка, притих, как будто я и не я, и лошадь не моя. Уши навострив, прислушался, наблюдаю, что от них будет, а там, и смех, и весёлая перебранка».
– Эх, тебе, Мишка, и влетит за эту болтовню, – предупредили его.
А семья Федотовых в это время вся уснула, только всю ночь было слышно хныканье недовольного ребенка.
И правда, в скорости в келью вломилась целая ватага парней-женихов. Тут и Ванька Федотов, ему втихомолку рассказала о болтовне Мишки Ванькина сродница. Недолго думая, Ванька, подскочив к Мишке, больно ткнул кулаком его в грудь.
– Эт за что?
– Сам знаешь, за что! А если не знаешь – ночку не поспи, мозгой покумекай, догадаешься за что. Не вытягивай свой поганый язык – вот за что! – обличающее и угрожающе проговорил Ванька. – Курносый, черт брылястый, кувшинное твое рыло! – продолжал ругать Ванька Мишку.
– Сам-то какой! – пробовал робко обороняться Мишка.
– Перестань вякать! А то бузну в хайло-то! Вот съездить по курносам-то лафа, чтобы салазки своротились на бок! – продолжал наделять грозными обещаниями Мишку Ванька. – А хочешь, я тебе ребра пересчитаю! – все еще не унимался он.
– Я и сам знаю, сколько их у меня! – еле проговорил присмиревший Мишка.
– А раз знаешь, тогда я тебе салазки загну! – с этими словами Ванька, изловчившись, схватил Мишку в охапку, согнул его в три погибели и широченной ладонью с силой ударил его по заду. Мишка от боли скрючился.
– Что? Доболтался! Получил по заслугам! – подразнив, проговорила та же девка, которая выказала Мишку перед Ванькой.
Кончились крещенские морозы, перемёрзли все тараканы в Федотовой избе. Дарья смела веником дохлых тараканов с печи и в чулане. Намела их целый ворох, сунула их в печь, затопила ее и стала оттоплять избу. Иван вставил в окна двойные рамы. В избе стало скапливаться тепло, но запахло угаром то ли от сгоревших тараканов, то ли от пошедшей по всей избе испарины. Кроме Михаила с женой и ребенком, семья снова переселилась в избу. Без привычки без тараканов было как-то жутко и неуютно. На печи пусто – ни одного таракана, а в деревенском быту без них как-то скучновато.
Пока Дарья ходила к соседям от угара, Иван, забравшись на печь, завалился отдохнуть, подложив под голову Дарьин кафтан. У него с натуги ломило поясницу. По наущению Дарьи, он попросил сынишку Саньку, чтоб тот потоптал ногами ему больное место. Еще в токарне, на лежанке, Санька охотно забрался ногами на отцову спину и с притопыванием принялся топтать отцову больную спину. Иван от боли кряхтел, ойкал, стонал, но терпел, зная, что если в таком случая ногами потопчет больное место парень первенец или последыш, болезнь как рукой снимет, а Санька у них с Дарьей был как раз последыш. Вот после этой-то лечебной процедуры и забрякался Иван в избе на печь, вздремнул, пока в избе никого не было, а потом, пригревшись, так и заснул с похрапом.
В ближайшее воскресенье Федотовы, собрав близких родных, пошли за Ваньку сватать, а усватавши, в этот же вечер сделали рукобитье. На сватие, как и водится, невесте Марье, вырядили сряду, а с семьи невесты ей в приданье выговорено было отдать хлеб на корню, два загона ржи, посеянной с осени.
Венчали молодых в последнее венчание перед Масленицей, во избежали лишних расходов, с выгодой, справляли под одну межу с Масленицей. Пока в церкви происходило венчание, целый обоз по-масленичному разуряженных лошадей, запряженных в санки и в сани, стоял на улице позади церковной изгороди. Зазябшие, потные лошади упруго вздрагивали, гремя колокольчиками и бубенцами. Вскоре, по окончании венчания, народ валом попёр из церкви. При выходе молодых на паперть, внезапно прогремел оглушительный холостой выстрел, заставивший молодых и всех присутствующих испуганно вздрогнуть от неожиданности. Такой звуковой эффект при венчании обычно производил кто-нибудь из сельских охотников. Молодых усадили в санки, свахи и мужики расселись по остальным подводам, и поезд тронулся к дому Федотовых, оглашая улицы весёлым перезвоном колокольчиков и бубенчиков.