Первенцы

– Где ее носит? – гневно вопрошал медленно трезвеющий господин Войцех, не обращаясь ни к кому конкретно: ни к Лянке, являющейся его постоянной любовницей на протяжении последних пятнадцати лет, ни к старому управляющему Свиде, ни к Гашеку, которому просто хотелось поскорее уйти, потому что запах в помещении стоял премерзкий. Он привык к тому, как воняют навозные кучи, потому что начал помогать на конюшне, едва научившись ходить, но после попоек господина Ольшанского Кирта становилась намного хуже навозной кучи. Гашек заверил, что немедленно отправится на поиски и поспешил покинуть помещение. Лянка проводила его потухшим, скучающим взглядом.

Он помнил, как в детстве боялся этой прачки до смерти – с таким настойчивым любопытством она интересовалась его жизнью. Более всего ей хотелось знать, сколько серебра на содержание получает его мать от господина Гельмута в первый день каждого месяца. Много лет спустя он понял, почему Лянка так отчаянно стремилась обольстить сперва старшего, а затем и младшего Ройду. Она увидела в этом возможность относительно безбедной жизни – жизни, в которой не пришлось бы каждый день стирать чьи-нибудь подштанники. Служанка завидовала его матери, которая практически ни в чем не нуждалась – до тех пор, пока ту не забрала горячка. Тогда все решили, что это может быть началом морового поветрия, и тело не положили в землю – просто сожгли вместе с одеждой и утварью. Такой участи никто не завидовал.

Потом Гельмута тоже не стало, Марко женился, но Лянка добилась своей цели: когда в Кирте неожиданно объявился Войцех Ольшанский, она его очаровала. Гашек догадывался, что единственным человеком, не скорбящим о смерти госпожи Ветты и не обеспокоенным исчезновением ее мужа, была прачка, которой вся эта история открыла желанную дорогу наверх. Правда, кое-чего Лянка не учла: сильнее страсти Войцеха к ней оказалась его страсть к выпивке. Хотя подштанников она больше не стирала.

Вспоминая, как много лет назад среди ночи столкнулся с господином Ольшанским на этом же месте, Гашек отбросил ногой какой-то глиняный черепок и вошел в конюшню. Как он и думал, в стойле остался только старичок Ворон – гнедой кобылки, второй из двух последних обитателей киртовского денника, здесь не было. Белый конь, о котором заботились в память о господине Гельмуте, повел ушами и вскинул голову: ему тоже хотелось прогуляться. Гашек погладил его по жесткой гриве; снова ожили детские воспоминания.

Гельмут Ройда почти не говорил с ним, будто стараясь не замечать его существования – это было странно, если не сказать обидно, но Гашек привык. Только однажды, незадолго до смерти, господин пришел на конюшни, чтобы справиться о том, как идут дела у его сына. Они разговаривали очень долго, казалось, почти целый день, и все это время Гельмут внимательно смотрел на него, будто прикидывая, какую бы назначить цену. Когда отец собрался уходить, Гашек спросил: «Почему вашего коня зовут Вороном, если он белый?» Ройда улыбнулся – единственный раз на его памяти – и сказал: «Потому что людям свойственно звать белое черным».

Под седлом Ворон становился намного резвее, но кроме Гашека его уже никто не седлал. Путь предстоял не самый близкий, и конь, будто чувствуя это и радуясь возможности покинуть надоевшее стойло, сам шел в направлении ворот. Там его, как всегда молниеносный, перехватил Свида. «Вода, – без лишних слов протянул он тяжелый бурдюк, – и вот это для внучки». Гашек подбросил в ладони льняной мешочек и улыбнулся: жженый сахар, как она любит. Свида замахал руками: «Иди, иди, и я пойду. Там уже замок рушится». В самом деле, все, кто зависел от Кирты, зависели лично от ее управляющего: сам господин Войцех не мог уследить и за собой, что уж говорить о хозяйстве.

Гашек сунул мешочек со сладостями за пазуху, взобрался в седло и поехал на запад, к курганам Старой Ольхи.

Река плавно уходила вправо, унося с собой приятный звук воды. Можно было бы наловить рыбы на обратном пути, но Гашек забыл взять крюк. Летнее солнце палило беспощадно, несмотря на ранний час, и он закатал рукава рубахи до самых плеч, обнажая по локоть обожженные руки. Усадьба Ольшанских сгорела семь лет назад, но шрамы до сих пор иногда болели – или, быть может, ему так только казалось.

Когда господин Марко женился, в обязанности Гашека вошло раз в несколько дней отвозить в Ольху котомки с припасами, которые лично собирала госпожа Ветта. После ее смерти об этом заботился Свида – с молчаливого согласия Войцеха Ольшанского. Согласие было молчаливым, поскольку госпожа Берта – по мнению Гашека, вполне справедливо – обвинила сына во всех бедах, свалившихся на их семью, и во всеуслышание от него отреклась. Она уехала в свою усадьбу, забрав с собой ребенка Ветты, и Войцеху не хватило решимости запретить Гашеку и дальше возить припасы. Время шло: окончательно облысел Свида, порос травой курган Гельмута Ройды, умерла от старости преданная кормилица Гавра. Даже спустя несколько лет после ухода госпожи Ветты Гашек то и дело ездил в Ольху с полной котомкой еды. Пока однажды не увидел дым.

О том дне у него осталось лишь несколько ярких воспоминаний – остальное сгинуло в огне, как сгинула старая ольха, давшая имя этой усадьбе, как сгинули кое-какие деньги, бумаги, бесценный портрет госпожи Берты кисти Драгаша из Гроцки. И госпожа Берта. Хоронить потом было нечего. Но Гашек, не подумав о том, как будет выбираться из пылающей, разваливающейся усадьбы, бросился туда и вынес из огня ребенка. Он отчетливо помнил, какой невыносимой болью сковало руки, когда пришлось защититься ими от падающего перекрытия, чтобы спасти жизнь – и не только свою. И как он потерял сознание, оказавшись снаружи и увидев где-то в отдалении беснующегося Ворона.

Знакомая дорога прошла почти незаметно: Гашек уже был на земле Ольшанских. Нынешний владелец этой земли не навещал ее со времен своего неожиданного возвращения из мертвых, в результате которого здесь вырос новый курган. У этого кургана, где уже пятнадцать лет покоилась госпожа Ветта, Гашек и слез с коня. Ворон, казалось, обрадовался передышке – тяжелый седок в его возрасте все-таки был испытанием. Гашек его не стреножил: задерживаться не стоило. Полуденное солнце щедро освещало все обозримые земли, а где-то среди них лежало черное пепелище.

Само собой, она была здесь. Гашек почти никогда не ошибался на ее счет: слишком тесной и прочной стала их связь с того самого дня, как он спас ее из горящей усадьбы. И хотя по закону она считалась его госпожой, Гашек звал ее просто по имени.

Итка Ройда отряхнула штаны, поднимаясь с земли, и бросила прощальный взгляд на могилу матери. Потом, не теряя времени, свистнула, чтобы подозвать свою лошадь, и коротко спросила:

– Дядька ищет?

Гашек кивнул. Гнедая кобылка, названная без выдумки – Красавицей, подошла, по-своему поприветствовав Ворона, и уже ожидала хозяйку. Итка намочила платок водой из притороченного к седлу бурдюка и повязала на голову: с ее темно-рыжими волосами можно было запросто перегреться при таком солнце. Она затягивала подпруги, недовольно поджав губы: Войцех уже не впервые бесцеремонно прерывал ее поездку в Ольху, которую она навещала раз в пару месяцев, и каждый год – обязательно – в самый жаркий день лета, отдавая дань памяти госпожи Берты. От жизни в родной усадьбе матери у Итки остались лишь воспоминания, даже старых слуг уже не было: Гавра давно умерла, а Сташа после пожара никто не видел. Когда они уже ехали верхом, она, перекатывая на языке кусочек жженого сахара, снова спросила:

– Фто ему нуфно?

– Он не сказал, – пожал плечами Гашек. – И был еще пьян, когда я ушел.

Немного погодя Итка шумно разгрызла леденец, набрала в рот воды и сплюнула.

– Может твой старик перебирать копытами порезвее? Не хочу ехать по темноте.

– А ты не бойся, – улыбнулся Гашек. – Я с тобой.

Она рассмеялась.

– Это очень любезно с вашей стороны, господин Гашек, но дело в том, что к вечеру дядя Войцех не вспомнит, зачем я ему понадобилась.

Итка, которая прекрасно знала о его происхождении, иногда в шутку звала Гашека господином – но только так, чтобы Войцех не слышал, потому что его это жутко раздражало. У Войцеха многое вызывало такую реакцию, да и поминал он добрым словом разве что покойную сестру, а об остальной своей родне отзывался не слишком тепло. К примеру, имя госпожи Берты он произносил только в связке с выражениями вроде «песья вошь» или «гнилая доска». При всем этом Итка, казалось, вполне искренне и взаимно любила своего дядю: пьяным он бывал очень весел, а трезвым – даже умен. Правда, он делал все, чтобы трезветь как можно реже. «Какая из тебя Ройда, – говорил ей Войцех, когда напивался не настолько, чтобы потерять способность говорить внятно, – Марко был светловолосый, пока с войны не приехал седой. Ты нашей, Ольшанской породы. А от Ройды, вон, в Гашеке и того больше».