Первенцы

Все, что оставалось в кубке, надлежало вылить под ноги, а сам его бросить к одежде покойника. Свида подал горящий факел. Марко медлил, чувствуя, будто должен сказать что-то еще, прежде чем навсегда попрощаться с братом. Госпожа Берта картинно вздохнула. Марко молча зажег огонь.

Когда рубаха и кубок сгорели дотла, гости сели за стол, а Свида бережно собрал пепел в мешочек и передал его господину – завтра Марко должен будет развеять его над могилой Гельмута. Ройда повесил мешок на пояс и разместился во главе стола. «В курганах Хаггеды лежат сотни наших воинов, – подумал он, – кто поедет туда почтить их память?»

Трапеза прошла мирно, и никто не говорил в полный голос, пока не унесли последнее блюдо. Потом настала очередь новой партии вина и фруктов: по традиции, нужно было прогнать печаль. Марко справился у Нишки о здоровье господина Тильбе: по усталому виду женщины понятно было, что все идет паршиво. Но вслух она не произнесла ни слова жалобы.

– Отто подрастает, – с неподдельной материнской нежностью сказала Нишка, – я верю, что мой муж лично научит его ездить верхом.

Они оба понимали, что этому не бывать, но Марко кивнул:

– Я тоже.

Как только госпожа Тильбе отошла в сторону, его осторожно тронула за рукав Берта Ольшанская. Позади нее маячила дочь.

– Мы были поражены вестью о смерти вашего брата… Гельмут был… В таком молодом возрасте… Между вами ведь всего год разницы… Трудно даже представить, ведь и мой сын… Потеря… А вы были на войне…

Марко не слушал, но и уйти просто так не мог: госпожа Берта не отпускала его рукав. Она говорила так долго, что он начал подумывать предложить ей вина или сделать что угодно другое, лишь бы прекратить это. Но Ольшанская была неутомима:

– Моя дочь Ветта всей душой желает узнать о ваших приключениях из первых уст…

По выражению некрасивого лица Ветты было вполне ясно, что ничего такого она не желает. Собрав волю в кулак, Марко сделал попытку вежливо улыбнуться – по всей видимости, неудачную, потому что во взгляде девушки отразилась плохо сдерживаемая брезгливость. «Да и хрен с тобой, голодранка», – подумал Марко и перестал изображать из себя благовоспитанного аристократа. О чем-то подобном наверняка подумала и Ветта, потому как стоило госпоже Берте предусмотрительно удалиться на почтительное расстояние, разговор вдруг начал клеиться сам собой. Марко задал тон:

– Чего она хочет?

Молодая госпожа Ольшанская тяжело вздохнула, как уставшая батрачка.

– Присмотритесь как следует и догадайтесь сами.

Марко догадался.

– Сколько вам? Двадцать три?

– Девятнадцать. Вас учили, что не следует задавать такие вопросы женщине?

Он посмотрел в сторону тридцатилетней Нишки Тильбе, которая выглядела на все сорок пять.

– Вы еще не женщина, а меня учили более нужным вещам.

– Например, – едко уточнила Ветта, – крушить черепа?

– В том числе. А вы? Что должно побудить меня взять вас в жены?

– Как насчет моей земли?

– Земли вашего брата, – едко уточнил Марко, – на которой ничего не растет.

– По меньшей мере три человека из разных концов владения видели его мертвым, – без всякого выражения сказала Ветта. – Вырастет, если будут деньги, чтобы хорошо платить батракам.

– Мои деньги и ваша земля?

– Кажется, таков был план, но я могу переспросить у матери.

Он буквально ощутил на своем затылке тяжелый взгляд Берты Ольшанской. Свида пустится в пляс от восторга.

– Не стоит.

– Так вы согласны?

Марко пожал плечами.

– А вы?

Может быть, юная Ветта не совсем так представляла себе брачное предложение, но приняла его с явным удовлетворением.

Пролог 3. Дурак

Пьяницу вырвало. На его счастье, рядом раскинул пожелтевшие веточки шиповниковый куст, и он почти не рисковал упасть в только что порожденное месиво. Тем не менее, запах стоял невыносимый. Пьяница не мог быть уверен, что это не от его нестиранной рубахи, но попытаться вдохнуть свежего воздуха стоило. И все-таки далеко от шиповника он не ушел: запнулся о корягу и рухнул в траву. С трудом поборов соблазн уснуть, сел и огляделся вокруг. Увидев вдалеке одиноко стоящее дерево, он вдруг вспомнил, что это его дерево, и земля, на котором оно стоит – тоже. «Это ж ольха, – вдруг понял мужчина, – а я Ольшанский». Немного посидев и смирившись с этой неожиданной мыслью, Войцех окончательно протрезвел.

До усадьбы было рукой подать, но он вспомнил, по какой причине покинул родные места полтора года назад, и подбирался потихоньку, стараясь не разгибаться в полный рост. «Если Гавра жива, она приютит, – надеялся Войцех, – может, отвесит затрещину, но точно накормит». Знакомая с детства тропинка в тени осиновой рощицы привела его почти к самому дому. Старая Ольха, казалось, изменилась с тех пор, как он сбежал: стала выглядеть чуть менее плачевно и не совсем разваливалась. Протерев глаза, он узнал в здоровенном парне, колющем дрова, своего слугу Сташа, а где Сташ, там и старуха Гавра.

Она нашлась сама собой: гавкающее ворчание было слышно издалека. Войцех проскользнул мимо Сташа к сараю, из которого доносился старушечий лай, и, не заходя внутрь, полушепотом позвал ее по имени. Когда она продолжила ворчать, позвал снова. И вдруг Гавра замолкла. Увидев медленно ковыляющую из полутемного сарая старуху с занесенным над головой топором, Войцех чуть не выдал себя с потрохами всей округе. К счастью, видела и соображала Гавра все еще очень неплохо.

– Господинчик Войцех, – охнула она тихонько, вполголоса, за что он готов был расцеловать ее в морщинистые щеки. – Мы ж тебя…

– Знаю, знаю, Гавра, – прервал ее Войцех. – Мне нужна твоя помощь. Не говори матери.

– Живой, совсем как живой, – не унималась старая кормилица, – и не ждали уж…

– Мне нужна твоя помощь, – повторил он. – Я не спал пару дней и не помню, сколько не ел.

Гавра прищурилась, оглядев его с каким-то даже оскорбительным недоверием.

– Воняешь ты, господин, как вечерняя корчма. Что, без закуси?

Вместо ответа Войцех глубоко и очень тяжело вздохнул. Старуха махнула на него костлявой рукой:

– Сиди, принесу. Поспишь тут, в сарае. Сташу тебя покажу, чтоб не пугался.

Гавра исполнила свои обещания. На вяленое мясо с хлебом и самую обыкновенную воду он набросился, как голодный зверь. Глухой громила Сташ издал что-то вроде ликующего возгласа, увидев своего господина уплетающим еду в сарае, но тут же получил тычок от Гавры и снова затих. Немного успокоившись и наконец почувствовав себя как дома, Войцех попросил:

– Будь добра, позови Ветту, как солнце сядет. Только она спасет меня от матери.

Старуха посмотрела на него, как на безумца, требующего снега среди лета. Он даже перестал жевать.

– Как же мне, господинчик, ее позвать? Я уж не такая прыткая, чтоб к закату до Кирты пешком дойти. А Сташа не пошлю, он госпоже Берте нужен.

Войцеха передернуло.

– До Кирты? Ветта в Кирте?

– Год уж скоро. Замужем она там.

Оставшееся мясо он спрятал за пазуху, потому что кусок в горло больше не лез. «Утром, – решил Войцех. – Я придумаю, что делать, но только утром». Сташ принес ему что-то постелить на землю, и блудный господин Ольшанский провалился в сон. Ему снился жалобно и протяжно ревущий осел.

С рассветом Гавра принесла ему сырое яйцо на завтрак. Войцех схватил ее за руку, пока не ушла, и спросил:

– Ветта вышла за Марко Ройду?

– А за кого ж еще, – усмехнулась старуха, – старший-то покойник.

Войцех сглотнул и с трудом выдавил из себя слова:

– Что стряслось с Гельмутом?

– Удар, говорят, хватил, – спокойно ответила Гавра.

– Сердце?

– Да мне-то не докладывают, – разозлилась она, – за что господ удар хватает, за руки ли, за ноги ли. Поди да спроси, мать тебя там не достанет.

Именно так Войцех и поступил. Если и было в мире что-то, во что он верил безоговорочно, то это любовь и заступничество его сестры.

Гавра снабдила его какой-никакой снедью, бурдюком воды и своим любимым тычком под ребра. Идти до Кирты было порядочно: с непродолжительными перерывами на перекус он добирался до темноты. Замок угрожающе вырастал перед глазами, такой же старый, как и колдовская ольха. По левую руку, где-то внизу, мирно шепталась с камнями Подкиртовка. У реки он заметил служанку с полным ведром, которая шла по направлению к замку.