Страница 19 из 27

Свадебный сюжет

Евгенидис Джеффри

Стояла весна, и от этого было не легче. День ото дня люди выглядели все более и более раздетыми. Магнолии, набухшие почками в сквере, казалось, прямо-таки пылали. От них шел аромат, вплывавший в окна аудитории, где шла «Семиотика 211». Магнолии не читали Ролана Барта. Они не принимали любовь за состояние ума; магнолии утверждали, что она естественна, неувядаема.

Как-то прекрасным теплым майским днем Мадлен приняла душ, особенно тщательно побрила ноги и надела первое весеннее платье: яблочно-зеленое платье с высокой талией, кокеткой на груди и короткой юбкой. К нему она выбрала туфли, как у Бастера Брауна, кремово-рыжие, а носки надевать не стала. Ее голые ноги, крепкие от игры в сквош зимой, хоть и незагорелые, были гладкими. Очки она снимать не стала, распустила волосы и пошла к Леонарду, в его квартирку на Планет-стрит. По дороге она зашла на рынок и купила кусок сыру, крекеров и бутылку вальполичеллы. Спускаясь по холму от Бенефит-стрит к Саутмейн, она чувствовала теплый ветерок между бедер. Входная дверь дома, где жил Леонард, была открыта и подперта кирпичом, поэтому она вошла, поднялась и постучала к нему. Леонард открыл дверь. Вид у него был такой, как будто он спал.

– Вот это пла-а-атье, – сказал он.

В парк они так и не пошли. Для пикника им хватило друг дружки. Когда Леонард потянул ее к матрасу, Мадлен уронила принесенные свертки, надеясь, что бутылка вина не разобьется. Она стянула через голову платье. Скоро оба, голые, рылись в огромной корзине с гостинцами – такое было ощущение. Мадлен лежала на животе, на боку, на спине, пробуя одно яство за другим: фруктовые конфеты с приятным запахом, сочные куриные ножки, да и более замысловатые деликатесы: бискотти, пропитанные анисом, сморщенные трюфели, соленый оливковый тапенад целыми ложками. Никогда в жизни она не была так занята. В то же время она чувствовала себя до странности не в себе, как будто ее обычное аккуратное «я» исчезло, как будто они с Леонардом слились в какую-то огромную экстатическую протоплазму. Она думала, что и прежде бывала влюблена. Она точно знала, что и прежде занималась сексом. Но все эти знойные подростковые обжимания, эти неловкие развлечения на заднем сиденье, эти исполненные значимости, перформативные летние ночи с ее школьным другом Джимом Макманусом, еще более нежные свидания с Билли, когда он настаивал, чтобы они смотрели друг другу в глаза в самом конце, – все это ничуть не подготовило ее к тому возбуждению, к тому всепоглощающему удовольствию, что началось сейчас.

Леонард целовал ее. Когда терпеть стало невозможно, Мадлен грубо схватила его за уши. Она отстранила его голову и подержала так, чтобы он увидел доказательство ее чувств (она плакала). Хриплым голосом с новым оттенком – в нем появилось ощущение опасности – Мадлен сказала: «Я люблю тебя».

Леонард пристально смотрел на нее в ответ. Его брови шевельнулись. Внезапно он боком скатился с матраса, встал и голышом пересек комнату. Присев, он залез в ее сумку и вытащил «Фрагменты речи влюбленного» из того кармашка, где она всегда их носила. Полистав, он нашел нужную страницу. Потом вернулся к постели и протянул книжку ей.

Я люблю тебя

Я – ЛЮБЛЮ – ТЕБЯ

Читая эти слова, Мадлен почувствовала, как ее захлестывает счастье. Улыбаясь, она взглянула на Леонарда. Он пальцем показал ей, чтобы продолжала. «Фигура относится не к объяснению в любви, не к признанию, но к повторяющемуся изречению любовного возгласа». Внезапно счастье, охватившее Мадлен, ослабло – его вытеснило чувство опасности. Она пожалела о том, что раздета. Послушно продолжая читать, она ссутулила плечи и укрылась простыней.

После первого признания слова «я люблю тебя» ничего больше не значат…

Сидевший на корточках Леонард ухмылялся.

Тогда-то Мадлен и швырнула книжку ему в лицо.

За эркерным окном «Карр-хауса» участники выпускной церемонии двигались ровным потоком. Вместительные родительские машины («кадиллаки» и «мерседесы» С-класса, среди которых порой мелькал то «крайслер нью-йоркер», то «понтиак бонвиль»), выехав из гостиниц в центре города, направлялись вверх по Колледж-хилл на торжества. За рулем каждой машины сидел отец, солидного вида, решительный, но едущий слегка неуверенно – виной тому было множество улиц с односторонним движением. Рядом восседали матери, освобожденные от хлопот по хозяйству, причем не где-нибудь, а здесь, в семейном автомобиле, с мужем в роли шофера, что позволяло им смотреть в окно на живописные виды университетского города. В машинах ехали целые семьи, главным образом братья и сестры, но время от времени попадались бабушки и дедушки, за которыми заехали в Олд-Сэйбрук или Хартфорд, чтобы и они посмотрели, как Тиму, или Элис, или Пракрити, или Хиджину вручают заработанную упорным трудом кожаную папку. Были там и такси, местные и нет, изрыгающие синие выхлопы, и маленькие, похожие на жучков прокатные машины, перескакивающие с полосы на полосу, словно боясь, как бы их не раздавили. Когда поток машин пересекал реку Провиденс и начинал карабкаться вверх по Уотермен-стрит, некоторые водители гудели, завидев над входом в Первую баптистскую церковь огромное полотнище с эмблемой Брауновского университета. Все надеялись, что в день выпуска будет хорошая погода. Однако, если спросить Митчелла, серое небо и холод не по сезону его вполне устраивали. Он был рад, что студенческий бал залило дождем. Он был рад, что не светит солнце. Нависшее надо всем ощущение неудачи идеально сочеталось с его настроением.

Когда тебя называют болваном, это не очень-то приятно. Еще хуже, когда тебя называет болваном девушка, которая тебе нравится больше других; когда же эта девушка оказывается той самой, на которой ты втайне хочешь жениться, это особенно тяжело.

После того как Мадлен вылетела из кафе, Митчелл остался за столиком, охваченный сожалениями, не в силах пошевелиться. Они помирились на целых двадцать минут. Сегодня вечером он уезжает из Провиденса, а через несколько месяцев – из страны. Когда он увидит ее снова, увидит ли вообще – неизвестно.

На той стороне улицы зазвонили колокола; было девять часов. Митчеллу надо было идти. Через сорок пять минут начнется выпускная процессия. Его шапочка и мантия остались дома, где его дожидался Ларри. Однако вместо того чтобы подняться, Митчелл придвинул стул поближе к окну. Едва ли не прижавшись носом к стеклу, он в последний раз глядел на Колледж-хилл, беззвучно повторяя следующие слова:

Господи Иисусе Христе, помилуй меня грешного.

Молитву Иисусу Митчелл читал уже две недели. Делал он это не только потому, что именно эту молитву повторяла про себя Фрэнни Гласс из «Фрэнни и Зуи» (хотя такой рекомендацией никак нельзя было пренебречь). Митчеллу нравились религиозное безумие Фрэнни, то, что она ушла в себя, ее презрение к «ассистентам профессоров». Ее нервный кризис длиной в целую книгу, в течение которого она ни разу не встала с дивана, показался ему не просто увлекательно драматичным, но и очищающим в том смысле, в котором это слово применяли к Достоевскому – другие, но не он сам. (Толстой – дело другое.) И все-таки, хотя Митчелл испытывал похожий кризис, при котором все потеряло значение, молитву Иисусу он решил попробовать, лишь наткнувшись на нее в книге под названием «Православная церковь». Оказалось, молитва Иисусу относится к той религиозной традиции, по которой Митчелла двадцать два года назад каким-то непонятным образом окрестили. По этой причине он считал, что имеет право ее произносить. Так он и делал, то гуляя по кампусу, то во время собрания квакеров в Доме собраний рядом со школой Мозеса Брауна, то в моменты вроде этого, когда внутренний покой, который он с такими усилиями пытался обрести, начинал сходить на нет или давать сбои.