Страница 6 из 9
Она ни разу не подняла взгляда от книги.
На ней было простое белое платье, думаю, недорогое. Думаю, оно совсем дешевое. Подчеркнуто простой фасон, а материал совсем скромный – и качеством, и плотностью. Платье было простым не потому, что так модно. Оно было по-настоящему простым.
На ней были совсем дешевые белые клеенчатые туфли, как будто со склада уцененной обуви.
На ней были розовые выцветшие носки. Мне стало грустно. Сколько раз я глядел на пару носков и никогда не грустил, но в эту секунду мне стало очень грустно, хотя моя печаль составляла разве что одну миллионную печали ее «спасибо». По сравнению с ее «спасибо» носки были самым счастливым днем в моей жизни.
И всего одно украшение – красное пластмассовое колечко. Вроде тех, что находят в коробке с кукурузными хлопьями.
Наверное, была и сумочка – из чего-то же она вытащила книгу, ведь она не держала ее в руках, когда садилась, и карманов на платье не было, – но я не помню никакой сумочки. Может, просто не уместилась в голове.
У каждой живой системы свои пределы.
Ее сумочка вышла за пределы моей жизни.
Если говорить о годах и внешности, то, как я уже писал, в ней было пять футов семь дюймов, много для японки, и она была молода и печальна. Возраст – от 18 до 32 лет. У японок его трудно определить.
Она была молода, печальна, и я никогда не узнаю, куда она уехала, сидя в этом поезде и читая книгу, когда я вышел на станции Синдзюку – вместе с ее «спасибо», что вечным призраком будет звенеть у меня в голове.
Без разрешения не охотиться
21 октября 1978 года. Вчера я не делал ничего. Похоже на пьесу для заросшего бурьяном пустыря, где через сто лет после моей смерти построят театр и ее разыграют актеры, чьи прадеды еще не родились на свет. Если бы я вел дневник, вчерашняя запись выглядела бы примерно так.
Дорогой мой дневник, завтра первый день охотничьего сезона, и сегодня я повесил табличку «не охотиться», поскольку не хочу, чтобы эти люди приезжали на фургонах с луизианскими номерами и стреляли в моем дворе лося.
Еще я ходил на вечеринку. Настроение было мерзким, встал я не с той ноги и потому раз сорок повторил пять одних и тех же занудных фраз сорока разным, ни о чем не подозревавшим и ни в чем не повинным людям. За три часа я обошел их всех, к тому же делая между фразами длинные перерывы.
Одна фраза была бессвязным комментарием к посланию президента Сенату. Заменив неустойчивую монтанскую климатическую модель традиционной калифорнийской, я сотворил из того, что вышло, метафору инфляции.
Мои слова не имели абсолютно никакого смысла, и когда я их договаривал, меня не просили развить мысль. Мне сообщали, что хотят вина, и, извинившись, уходили, хотя вина в их бокалах было и так предостаточно.
Еще я всем говорил, что видел у себя во дворе лося – прямо из окна кухни. Подробности не излагал. Просто стоял и смотрел на собеседника, пока тот терпеливо ждал, не добавлю ли я чего-нибудь о своем лосе, но это было все.
Маленькая пожилая леди вспомнила, что ей нужно в туалет. Вечеринка продолжалась, и всякий раз, когда я оказывался поблизости, эта леди отчаянно бросалась в разговор с ближайшим гостем.
Кто-то из тех, кому я рассказал свою лосиную историю, спросил:
– Тот самый лось, о котором вы говорили вчера?
Вид у меня стал слегка ошарашенный, но я ответил:
– Да.
Ошарашенность на моем лице медленно сменилась безнадежным смущением.
Кажется, я теряю разум. Он превращается в черепно-мозговую свалку. Там уже гора ржавых консервных банок размером с Эверест и миллион драндулетов, которым только и ехать что на свалку у меня между ушами.
Я проторчал на вечеринке три часа, хотя мне показалось, не меньше светового года однофразных лосиных историй.
Потом я вернулся домой и стал смотреть по телевизору «Остров фантазий». Началась реклама, и я схватился за последний шанс настроить душу и нервы – позвонил другу в Калифорнию. Мы сдержанно поболтали, пока не кончилась реклама. Ему было не особенно интересно со мной разговаривать. С бо€льшим интересом он занялся бы чем-то другим.
Пока мы, словно из зыбучего песка, выдирались из нашей беседы, я раздумывал, что он будет делать, когда повесит трубку. Может, нальет себе чего покрепче или, позвонив кому поинтереснее, расскажет, каким я стал занудой.
Уже собравшись заканчивать нашу тысячемильную болтовню, я сказал:
– Вот так, пишу и рыбачу. За неделю семь новых рассказиков.
– Кому это надо? – ответил друг. И был прав.
Я собрался было сказать, что видел у себя во дворе лося, но передумал. Сохраню для следующего раза. Нельзя так сразу тратить свой лучший материал. Нужно думать и о будущем.
Открыто
Когда-то она стала хозяйкой китайского ресторана, и далось ей это нелегко. Кажется, она вложила в дело все, что заработала за целую жизнь. Раньше тут никакого ресторана не было, и ей пришлось начинать с нуля: на этом месте располагался итальянский магазин мужской одежды, который много лет обслуживал только пожилых клиентов. Клиенты умерли, и магазин закрылся.
Тогда появилась эта женщина и сделала из него китайский ресторан. Мрачные темные костюмы она поменяла на жареный рис и чау-мейн.
Она – это маленькая китаянка средних лет, когда-то очень симпатичная, а может, даже красивая. Свой ресторан она оформила сама. Уютный маленький мирок отвечал ожиданиям китайского нижнесреднего класса. Яркие, веселые китайские фонарики, недорогие свитки с птичками, стеклянные безделушки из Гонконга.
Она переделала все: потолок пониже, на стены панели, на пол ковролин. Еще – и немалое еще – кухня и два туалета. Вместе получилось недешево.
Она вложила в ресторан все свои сбережения, надеясь на лучшее, а наверное – и молясь о лучшем. К сожалению, вышло по-другому. Кто знает, почему разоряются рестораны? В нем была вкусная еда и нормальные цены, хорошее место, всегда много пешеходов, но люди не хотели там есть.
Я заглядывал в ресторан несколько раз в неделю и подружился с хозяйкой. Она оказалась приятной женщиной. На моих глазах ресторан медленно увядал. Бывало так, что, пока я ел, туда заглядывали всего два или три человека. А иногда и вообще никто.
Постепенно она взяла в привычку подолгу смотреть на дверь. Сидела среди пустых столов за пустым столом, смотрела на дверь и ждала посетителей, которые так и не приходили.
Она жаловалась мне.
– Не понимаю, – говорила она. – Такой хороший ресторан. Столько народу ходит мимо. Просто не понимаю.
Я тоже не понимал и, пока ел, становился ее тенью – так же смотрел на дверь, надеясь, что посетители придут.
Она повесила на окно огромную табличку ОТКРЫТО. Но поздно – уже ничего не могло помочь. На несколько месяцев я уехал в Японию. А когда вернулся, ресторан был закрыт. Ее время кончилось – пока она смотрела на дверь, та заросла паутиной.
Я не видел ее почти два года, затем в один прекрасный день мы столкнулись на улице. Поздоровались, она спросила, как у меня дела; я ответил, что хорошо, и она сказала, что у нее тоже.
– Вы ведь знаете, я закрыла ресторан, – добавила она.
Затем отвернулась и махнула рукой вдоль улицы, туда, где в двух кварталах от нас, ломая безликость всего района, выступала вперед неоновая вывеска. Она сообщала, что ниже находится похоронное бюро «Адамс и Уайт».
– С тех пор, как закрылся ресторан, я работаю у Адамса и Уайта, – сказала женщина, голос ее звучал совсем безнадежно, и вдруг она показалась мне маленькой испуганной девочкой, которая, едва проснувшись от страшного сна, торопится пересказать его, пока видение живо настолько, что дитя не может отличить его от реальности.
Пауки в доме
Осень. Пауки в доме. Они пришли перед холодами. Они пришли на зимовку. Я не возражаю. На улице холодно. Я люблю пауков и рад им. В моей книге им самое место. Я всегда любил пауков, даже когда был маленьким. Боялся других – мальчишек, например, а пауков не боялся.