Король в Желтом

К концу 1920 года правительство Соединенных Штатов Америки практически завершило программу, принятую в последние месяцы правления президента Уинтропа. Страна была совершенно спокойна. Каждый знал, как решились вопросы тарифов и занятости. Война с Германией и захват ею островов Самоа не оставили республике видимых шрамов, а временная оккупация Норфолка армией неприятеля забылась вследствие непрестанных морских побед и последующего нелепого положения сил генерала фон Гартенлаубе в штате Нью-Джерси. Кубинские и гавайские капиталовложения окупились на сто процентов, а территория Самоа оправдала затраченные усилия в качестве угольного порта. Страна была превосходно защищена. Каждый прибрежный город имел отличные фортификационные сооружения, армия, организованная по прусской системе, под отеческим взглядом генерального штаба увеличилась до трехсот тысяч человек с территориальным резервом в миллион. Шесть прекрасных эскадр крейсеров и линкоров патрулировали судоходные моря с шести военно-морских баз, оставив столько паровых машин, сколько требовалось для поддержания порядка в домашних водах. Джентльмены с Запада были вынуждены наконец признать, что колледж для дипломатов так же необходим, как и правовые кафедры для юристов, поэтому за границей нас больше не представляли невежественные патриоты. Нация процветала. Чикаго, на миг парализованный после второго великого пожара, восстал из пепла, светлый и царственный, еще прекрасней, чем тот белый, словно игрушечный город, который был построен в 1893-м. Повсюду хорошая архитектура сменила дурную, и даже в Нью-Йорке внезапная тяга к благопристойности смела прочь огромное количество некогда имевших место ужасов. По указу городских властей улицы были расширены, должным образом вымощены и освещены; во множестве сажали деревья и разбивали скверы; почти все эстакады были уничтожены, их заменяли подземные дороги. Здания и казармы нового правительства являли собой прекрасные образцы архитектуры, а длинные каменные набережные, полностью окружавшие остров, превратились в парки, ставшие благословением для горожан. Средства, выделенные на городской театр и оперу, окупились. Национальная Академия дизайна США во многом была похожа на аналогичные европейские институты. Никто не завидовал министру искусств, ни его положению, ни должности. Министру лесного хозяйства и охраны дикой природы стало гораздо легче жить и работать: спасибо новому устройству национальной конной полиции! Последние соглашения с Францией и Англией здорово обогатили нас, а изгнание рожденных за границей евреев стало мерой самосохранения. Контроль иммиграции, учреждение нового независимого негритянского штата Суани, новые законы, касающиеся натурализации, и постепенное усиление исполнительной власти – все это способствовало покою и процветанию народа. Когда правительство решило проблему индейцев и эскадроны их конных разведчиков в национальных костюмах были расформированы на мелкие группы, присоединенные к остаткам полков бывшим военным министром, нация вздохнула с облегчением. Когда после грандиозного конгресса религий фанатизм и нетерпимость были повержены в прах, а доброта и благотворительность стали сближать прежде непримиримые секты, многие думали, что настал золотой век, по крайней мере в Новом Свете, который, как известно, сам по себе есть целый мир.

Но самосохранение – первый закон, и Соединенным Штатам пришлось с бессильной скорбью смотреть, как Германия, Италия, Испания и Бельгия корчились в муках анархии, пока Россия, взирая с Кавказа, унижала и захватывала их, одну за другой.

Лето 1899 года в Нью-Йорке было ознаменовано демонтажем железных дорог на эстакадах. Надолго останется в памяти горожан и лето 1900-го – в том году убрали статую Доджа, а зимой началась агитация за отмену законов, запрещающих самоубийство. Она принесла плоды к апрелю 1920-го, когда первый Правительственный Дворец Смерти открылся на Вашингтон-Сквер.

В тот день я спускался по Мэдисон-авеню от дома доктора Арчера, которого посещал из пустой формальности. После падения с лошади четыре года назад меня время от времени беспокоили боли в затылке и шее, но сейчас их не было уже несколько месяцев, и доктор отослал меня прочь, сказав, что я здоров и больше лечить нечего. Его слова едва ли стоили гонорара: все это я знал и сам, но, несмотря ни на что, не жалел для него денег. Мне вспомнилась ошибка, которую он совершил в первую нашу встречу. Когда меня подняли с мостовой, на которой я лежал без сознания, и кто-то милостиво пустил пулю в голову моей лошади, меня перенесли к доктору Арчеру. Он, провозгласив, что мой мозг поврежден, поместил меня в собственную частную клинику, где я был вынужден лечиться от помешательства. Наконец, он решил, что со мной все в порядке, а я, зная, что мой рассудок так же здрав, как и его, если не более, «оплатил обучение», как он шутливо это называл, и отбыл. Я сказал ему, улыбаясь, что рассчитаюсь с ним за ошибку, а он сердечно рассмеялся и попросил заходить время от времени. Я так и сделал, в надежде свести с ним счеты, но он не дал мне шанса, и я сказал, что подожду.

Падение с лошади, к счастью, не принесло мне вреда. Напротив, оно изменило мой характер к лучшему. Прежде лентяй и прожигатель жизни, я стал активным, энергичным, сдержанным и, помимо прочего – всего прочего, – амбициозным. Лишь одна вещь беспокоила меня. Я смеялся над собственной тревогой, но она не исчезала.

Во время моего выздоровления я купил и впервые прочел «Короля в Желтом». Помню, после первого акта мне стало ясно, что лучше остановиться. Я вскочил и швырнул книгу в камин. Том ударился о каминную решетку и, открывшись, упал на плиту перед ней, застыв в отсветах пламени. Не взгляни я на эпиграф второго акта, я никогда не вернулся бы к «Королю в Желтом», но стоило мне наклониться за ним, как мой взор приковала открытая страница, и с криком ужаса или восторга, столь острого, что он отдавался в каждом нерве, я выхватил книгу из пышущих жаром углей и, дрожа, прокрался в свою спальню, где читал и перечитывал ее, и смеялся, и трясся от ужаса, который и по сей день терзает меня. Вот – источник моей тревоги, ибо я не могу забыть Каркозу, где в небесах висят черные звезды, тени людских мыслей растут в сумерках, а два солнца – два близнеца – тонут в озере Хали. Мой разум навек отравлен воспоминанием о Бледной Маске. Я молю Бога проклясть писателя, как тот проклял наш мир своим прекрасным и дивным творением, ужасающим в своей простоте и неопровержимым в своей истинности – мир, который теперь дрожит перед Королем в Желтом. Когда французское правительство конфисковало тираж перевода, только что прибывшего в Париж, Лондон, конечно, тотчас же захотел его прочесть. Хорошо известно – книга распространялась как лихорадка, из города в город, с континента на континент, запрещенная здесь, конфискованная там, заклейменная прессой и проповедниками, порицаемая даже литературными анархистами. Эти нечестивые страницы не нарушали никаких конкретных законов, не пропагандировали никакой доктрины, не содержали нападок и обвинений. Их нельзя было осудить, согласно любым известным стандартам, но, признавая совершенство «Короля в Желтом», все чувствовали: услышав музыку его сфер, душа не способна ни вынести напряжения, ни насладиться игрой слов, ибо в них таится чистейший яд. Простота и невинность первого акта лишь усиливали грядущий удар, делая его еще ужасней.

На дворе стоял 1920 год, 13 апреля; именно в этот день, насколько я помню, первый правительственный Дворец Смерти открыли на южной стороне Вашингтон-Сквер, между Вустер-стрит и Пятой авеню. Квартал, прежде состоявший из кучки ветхих домишек – кафе и ресторанчиков для иностранцев, – был куплен правительством зимой 1898-го. Французские и итальянские забегаловки были снесены, весь район окружен позолоченной железной оградой и превращен в милый сад с лужайками, цветами и фонтанами. В его центре стояло маленькое белое здание, выполненное в строгом классическом стиле и утопающее в цветах. Шесть ионических колонн поддерживали крышу, входом служила единственная бронзовая дверь. У входа стояли «Мойры» – великолепная мраморная группа, работа молодого американского скульптора Бориса Ивэйна, умершего в Париже в возрасте всего лишь двадцати трех лет.