Страница 6 из 18
Однако его спасло появление Чабчи, который начал швырять в женщин камнями, обзывая их «свиньями, отродьем Супая»[16] и угрожая тем, что прикажет солдатам расплющить им головы палицами, если они тотчас же не уберутся с глаз долой.
Когда, наконец справив нужду, андалузец вновь появился в главном помещении тамбо, ему пришлось мрачно выдержать насмешливые взгляды всех присутствующих, а курака ехидно заметил, хотя и без явного намерения его подколоть:
– Вероятно, они решили, что в твоем теле все соразмерно росту, и выслеживали тебя…
– Ну, они меня чуть было не напугали.
– Было бы хуже, если бы они тебя схватили. Почти все в этом племени – переносчики «заразы».
– «Заразы»? Что это еще за «зараза»?
– «Зараза» женщин. Знак, которым Супай, злой демон, отмечает своих приверженцев. Скрывает огонь в самой сокровенной части их тела, и после общения с ними член у мужчин покрывается язвами. Затем «зараза» распространяется по всему телу, покрывая его зловонными гнойниками, волосы выпадают клоками, многие теряют зрение и умирают в страшных мучениях.
– Святое небо! – воскликнул пораженный испанец. – Это усмиряет любовные порывы посильнее преисподней, которой стращают священники. И не существует средства против этой напасти?
– Кое-кому из знахарей удается вывести ее с помощью грибов и заговоров, но в большинстве случаев тот, кто имеет сношение с избранницей Супая, умирает описанным образом. Прежде чем притронуться к женщине, убедись, что она чистая, у нее не слишком много мужчин, нет гнойников, не выпадают волосы, а зубы держатся в деснах.
– Это будет выглядеть так, будто я покупаю осла у цыгана… – посетовал Молина. – В Тумбесе у меня были отношения с шестью или семью женщинами… Откуда мне знать, были ли они приверженцами Супая или нет?
– В Тумбесе «зараза» встречается нечасто. Разве что среди проституток кто-то болен, но проституткам надлежит жить вдали от города, и они, как правило, имеют дело с часки[17] и солдатами…
Ночью, вытянувшись на циновке в самом надежном помещении форта, Алонсо де Молина перебрал в памяти события этого насыщенного дня: сколько всего он увидел и услышал, – и снова пришел к заключению, что правильно сделал, попросив у Писарро разрешения навсегда остаться в королевстве, которое они только-только открыли и которое неистовый эстремадурец намеревался однажды завоевать.
Если неграмотный старик никогда – уже ясно – не устанет бороться и будет и дальше поддерживать неутолимый огонь своих устремлений, то ему, Алонсо де Молине, уроженцу Убеды, капитану и бакалавру, переводчику и бойцу передового отряда во всех военных походах, в которых он участвовал на протяжении богатой приключениями жизни, претила мысль о том, чтобы продолжать убивать, и не нужны ему ни богатства, ни земли, помимо тех, что ждут его дома, если когда-нибудь в отдаленном будущем он надумает туда вернуться.
Точно так же, как когда-то духовной пищей ему служили книги и языки, сейчас самое истинное удовлетворение доставляло путешествие по незнакомым странам, сознание того, что он первый европеец, у которого появилась возможность свободно раскрыть секреты Нового Света. Завоевывать и разрушать, подобно Кортесу и стольким другим испанским капитанам, многим из которых он когда-то даже составил компанию, у него больше не было желания: это было бы равносильно тому, чтобы повторно брать женщину силой.
Что хорошего в том, что он участвовал в дюжине сражений, поразил мечом сотню туземцев; по крайней мере, ничего такого, что может сравниться с ощущением, когда понимаешь, что ты, первый представитель своей расы, поднимаешься по крутой тропе, направляясь к самой высокой на Земле горной цепи, в центре которой расположился никому не известный священный город.
«Манко Капак построил его возле ворот на небо, где живет его отец…»
Слова сурового кураки все еще звучали у него ушах, а еще – рассказы тех, кто в Тумбесе уверяли, будто дворец Инки сияет золотом от крыши до основания, и, хотя золото совсем не пробуждало в нем алчности, оно подстегивало любопытство.
«Не сносить тебе головы из-за своего неуемного любопытства…» – бывало, говорил дед, устав отвечать на его вопросы, и хотя с тех пор миновало уже тридцать лет, оно по-прежнему не давало ему покоя, и жажда приключений, больше, чем стремление к славе или богатству, подтолкнула его пересечь Море-Океан и последовать за Писарро до богом забытого острова Эль Гальо.
Он уснул, представляя себе тысячу чудес, которые увидит собственными глазами, как только начнется восхождение на величественную кордильеру[18], вздымавшуюся перед воротами тамбо, и проснулся, когда над самыми высокими вершинами забрезжил рассвет.
Пара часовых дремала, привалившись к стене, возле тлеющего костра, а вдали на огромных пиках заблестели вечные снега, отражая первые лучи солнца, которое, казалось, стремилось появиться здесь поспешнее, чем где бы то ни было на планете.
Его завораживала быстрота, с которой появлялось и скрывалось солнце на этом континенте: еще в детстве он привык в компании деда наблюдать долгое наступление вечера, – а еще удивляло, насколько точно сутки делились на две равные части независимо от времени года, если вспомнить длинные-предлинные летние дни там, в полях Убеды, и нескончаемые зимние ночи в те годы, которые он провел во Фландрии.
Тут все было другое, и ему страшно нравились вечные неожиданности, которые постоянно будоражили его чувства, поскольку даже обоняние на каждом шагу открывало новые опьяняющие ароматы, а слух улавливал мелодии, зачастую такие непривычные, как вот эта меланхоличная флейта, которая зазвучала вдалеке.
Музыка долетала сверху, издалека, принесенная легким ветром, повеявшим с вершин: это было словно приветствие наступающему дню, и в этом приветствии слышалась надежда и одновременно печаль, пробуждение к жизни и каждодневному труду или реквием по длинной темной ночи, которая скончалась.
Он сделал глубокий вдох и внезапно ощутил, что этот влажный, чистый и напоенный ароматами воздух он искал с тех пор, как себя помнит.
«Это и есть мой мир, – подумал он. – Ради него я покинул дом».
Они начали восхождение, продрогшие до костей, но вскоре пот уже катил с него градом, и его поразило проворство этих неутомимых человечков, которые взбирались по петляющей крутой тропе с той же легкостью, с которой передвигались по равнине, в то время как ему с каждым разом было все труднее вдыхать воздух, который словно скудел по мере того, как становился чище.
Побережье окончательно осталось позади и, когда он останавливался перевести дух и оборачивался, чтобы бросить взгляд с края дороги, его восхищала совершенная четкость, с которой пустыня оказалась втиснутой между серым океаном и подножием горы, – словно это была грязная полоса детрита[19], которую вздумалось провести Природе, чтобы отделить друг от друга два совершенно несхожих мира.
За поворотом ему открылась забавная картина: его спутники в полном составе ушли вперед и теперь, мокрые с головы до ног, под ледяными струями источника, бившего из камней, с наслаждением терли тело и одежду.
– Давай с нами! – преувеличенно бодро крикнул ему курака. – Нельзя, чтобы хоть одна частица пыли этой проклятой земли, пристанища Супая, сопровождала нас наверх.
Помыли даже сандалии – те, у кого они были, – и, словно именно здесь проходила граница между побережьем и горами, пересекли узкое ущелье, и пустыня и море навсегда остались позади.
Он на мгновение задержался, задрав голову к вершине горы, которая словно гладила небо своими снегами, и у него сжалось сердце – от тоски и от предвкушения: ведь он только что окончательно попрощался с прошлым и уже больше никогда не будет капитаном Алонсо де Молиной.
16
Супай («тень» в переводе с кечуа) – в мифологии инков бог смерти, предводитель демонов и правитель подземного мира.
17
Часки – гонец, скороход (кечуа).
18
Кордильера – горная цепь, этот термин применяется обычно, когда заходит речь о горных хребтах – в частности о параллельных – Северной и Южной Америки.
19
Детрит – обломочный материал, состоящий из фрагментов раковин, скелетных частей животных или обрывков растений.