Хулиган

И всё же, несмотря на таковое сближение со всеми ними — каковое происходило не без некоторых вредных привычек, которых я раньше воздерживалась, я не могла не осознавать для себя, что мне куда роднее и приятнее было общение лишь с одним из них. Есенин был повсюду, бегал между нами за очередной стопкой, иногда ругался и слишком громко читал, но, при всём при том, никогда не подходил близко. Не сразу до меня дошло, что, на самом-то деле, он выпивает лишь для приличия, а после, на сцене, делает вид, что хмель действует на него умопомрачительно, что пьян он мертвецки, что в силах разве что драться, а не далее читать. Учитывая наши неблизкие с ним отношения, меня сначала изумляло таковое его поведение, а после, когда разузнала я эту скрытую истину, поразилась невероятной находчивости поэта. «Они хотят видеть во мне озорного гуляку, приехавшего из деревни, — однажды внезапно поведал он мне — один из тех редкостных разговоров, когда оставались мы почти наедине, и он принимался говорить не столько о себе самом как прекрасном поэте и о стихах своих, сколько о родине своей, Константиново, о детстве, дворовых забавах, когда ему было всего 10, — так пусть, так и пускай видят, кто я, Есенин, таков».

Говорить о себе в третьем лице — была ещё одна его отличительная манера. Он её использовал даже в ругани — кстати, случались они, как и драки, довольно часто, и порою даже друзья вступали в дело, чтобы разнимать дерущихся. Особенно много перепалок случалось у Есенина с Борисом Пастернаком — он его не признавал не только, как стоящего поэта, но и как человека. О том же, как они спорили с Владимиром Маяковским, ходило множество россказней, но в действительности поэты вели дружескую переписку и не раз с явным вниманием относились ко стихам друг друга. В одном из споров, которые пришлось мне как-то наблюдать, молодой поэт испросил у Есенина разрешения прочесть в «Стойле». Со свойственной ему в таких случаях серьёзностью Есенин ознакомился с протянутыми ему стихами, а после отшвырнул их от себя, отказав. Когда же в ответ ему послышалась брань и жалобы, он резко обернулся к незадачливому поэтому и крикнул, так что слышал весь трактир: «Ты кто такое? Говно, а я… Есенин! Меня знает вся Россия!»

И чем больше восхищалась я им, чем более допоздна засиживалась в «Стойле», тем отстранённее, казалось, был от меня сам Есенин. В тот месяц ни от кого уже не могли скрыться две его явные связи — с поэтессой Екатериной Эйгес и подругой Галиной Бениславской. Я не понаслышке, а от первых лиц, знала, что у второй он проживает уже некоторое время за неимением лучшего. А из-за связи с первой начал опаздывать порою в «Стойло», если вообще промашки основателя можно назвать опозданиями. Хмельные друзья его рассказывали, что перед выступлениями он непременно забегает на литературные вечера в библиотеку, засиживается с нею за чаем, совершенно забывая о времени и о всех своих делах. Когда он прибегал таким в «Стойло» — весёлым, взъерошенным и счастливым до безумия, я вновь и вновь возвращалась взглядом к невероятно голубым глазам его, едва в силах сдерживать слёзы. Когда они уходили вместе с нею из трактира, мне совсем не становилось легче — напротив, куда приятнее было видеть, когда Есенин уходил один, пускай даже и планировал при этом встречу с нею.

Екатерина была недурна собой, и в какой-то момент мне внезапно пришло на ум, что в чём-то есть у неё сходство со мною. Не такие толстые косы свои она обыкновенно заплетала колечком, одевалась в платья по моде, была милой, но очень тихой и почти ни слова не произносила. Я была не в силах выносить их милые беседы друг с другом, но, вместо того, чтобы взять и уйти, лишь ещё сильнее вникала в круг поэтов, пытаясь осознать в хмельном состоянии, на какую тему перешли они в разговоре. В общем, во всех своих этих помыслах я как-то неожиданно всё же вернулась к флапперам.

Эти девушки славились короткими стрижками, ярким макияжем и обнажёнными ногами. До их повсеместного увлечения спортом мне, разумеется, предстояло ещё расти и расти, однако же, первый шаг был сделан — неожиданно для себя самой я обрезала волосы и начала носить короткие юбки. Они, в действительности, не были такими уж короткими и вызывающими, но мне в принципе не свойственна раньше была привычка обнажать свои ноги, пускай даже в тёмных колготках. Макияж мой не стал ярче, но на губах всё чаще появлялась алая помада — похоже, в сочетании с пальто и кепи поэты сочли это своего рода образом и, свыкнувшись, довольно скоро перестали обращать внимание. Чего никак нельзя было сказать о Есенине.

— Никогда бы не сказал о вас, Вика, что вы будете курить, — улыбнулся он, подсев ко мне одним вечером после выступления, помог прикурить, поднеся руку и скрывая тем самым пламя от сквозняка. — Я ведь в действительности считал вас… — он явно замялся, и я воспользовалась воцарившимся молчанием:

— Какой?

Вопрос вышел каким-то внезапным, а оттого даже дерзким. Есенин вначале изумлённо взглянул на меня, а после легко засмеялся.

— Обыкновенной. Наверное, я то хотел сказать. Впрочем, каковым и становиться людям, приходящим в кабаки?

В мыслях моих промелькнуло сравнение с Екатериной, и я только лишь закатила глаза, после чего принялась с деланным интересом наблюдать за происходящим на сцене. Я так и чувствовала на себе взгляд Есенина, но, подвергаясь неприятной мысли, ощущая в себе остатки гордости, так и не обернулась.

— Не хотел вас обидеть, — вновь раздался тихий голос поэта, и только он и заставил меня, наконец, взглянуть на него. — Знаете, не стоит вам засиживаться в таковом обществе.

— Правда? — спросила я, не смея скрыть злость в своём голосе. — А мне они то же самое говорят о вас.

Есенин снова засмеялся, но уже ещё тише. Мы на мгновение взглянули на декламирующего стихи, но — чувствовалось, без особого интереса.

— Вправду? И почему же? Боятся, что обижу?

— Не знаю, что насчёт обиды, Сергей Александрович, но вы уже придвинулись ко мне ближе, чем на полагаемых два метра при неблизком знакомстве.

— С этой стороны просто лучше видно, — произнёс он негромко, и я почувствовала его руку на своём плече. Он стоял теперь позади моего стула, наклонившись немного вперёд, так что по временам его дыхание развевало кончики моих подстриженных волос. — Нравятся стихи?

— Ни в какое сравнение не идут с вашими.

— А когда соизволите прочитать своё? — мы оба почти перешли на шёпот, хотя для того не было особенных причин.

— Вам вряд ли будет интересно творчество кого-либо с «прекрасной, но нездешней неразгаданной земли», — отвечала я, вторя его строкам, и некоторое время не слышала голоса его — вероятно, Есенин на мгновение отстранился и молча улыбался, наблюдая за происходящим на сцене.

— У каждого поэта есть своя провинция, Вика, а иначе для кого же ещё писать? — и, будто почувствовав, что чтение сейчас закончится, с аплодисментами двинулся к выступающему. Ко мне же незамедлительно подсел Мариенгоф, который будто только и ждал, когда Есенин ретируется, и, налив себе в рюмку, вначале сделал один глубокий глоток, посмотрел на творящееся на сцене и только после перевёл взгляд ко мне. Безумно хотелось начать разговор о Есенине, но с чего — я не знала.

— Толя, прочтите что-нибудь революционное, — попросила я, подперев подбородок рукой, уставившись прямо в глаза мужчине, и он принялся читать «Конь революций буйно вскачь…», но, заметив, что я где-то в мыслях своих и не слушаю, прервался и продолжил после недолгого молчания:

— Вика, с Сергеем не стоит близко связываться.

— А кто сказал, что я собираюсь с ним близко связываться? — спросила я резко оттого, что была оскорблена его проницательностью.

— Все, что заметно уже давно. И ему, уж поверьте.

Я промолчала, потупив взгляд, но от мысли, что Есенин может догадываться о моём душевном состоянии, стало даже как-то теплее на сердце. Давно, давно грелось во мне желание открыться ему, поделиться тем, что чувствую, хотя для себя самой я не могла это назвать иначе, как сильной привязанностью к его творчеству. Но только успело во мне отгореть это тёплое чувство, как оно сменилось гневом и неприязнью к своей явно сопернице. Хотелось говорить о том прямо с Мариенгофом — наверное, так действовал алкоголь. Но, перекрывая молчание наше, я лишь качнула головою, пробормотав что-то невнятное. Анатолий улыбнулся и подлил мне ещё.