Хулиган

— Сергей Александрович, а давайте я расскажу о вас.

Сердце в груди моей кольнуло, будто бы я заревновала Есенина к моей подруге. Поэт, точно поняв это, бросил на меня беглый взгляд, а после улыбнулся Алисе:

— А давайте. Не хочу утверждать, что не верую в точные науки, но держу пари, не угадаете.

Что творилось в душе у него? На этот вопрос не могла ответить и я, несмотря на близкое наше с ним знакомство. Каждый раз от него можно было ожидать чего угодно — от скандалов Есенина на ровном месте до невероятно обходительного и даже нежного отношения. Он был совершенно непостоянен, мог быстро отвлекаться от одного дела на другое, если речь не шла о стихах его, непрестанно говорил о себе, когда выпивал, но может, это и было то, что я так ценила в нём?

Алиса кинула на поэта проницательный взгляд. Тот встряхнул головою, и волосы его свободно разбросало в разные стороны, как если бы они были своеобразной короной, а после из-под неё, стоило поднять ему голову, показались два синих глаза. В них даже заблестели лукавые искорки.

— Судя по форме вашего лица, вы человек творческий, интеллигентный и очень умный.

Поэты позади захихикали, прерывая размышления моей подруги, а Есенин поклонился и весело произнёс:

— То я итак знаю!

— Однако же, — тут же продолжила девушка. — Очень нервничаете, если сталкиваетесь с риском. Может накатывать неожиданная тревога, страх из-за чего, возможно, даже какие-то мании преследования, хотя причин на то никаких нет. Вы скромный, порою нерешительный в действиях своих, особенно когда это касается чувств. По складу век нижнее у вас немного набухшее — то говорит о вспыльчивости и сильной эмоциональности. А ещё вы страх как любите, когда вас слушаются — о том говорит ваш подбородок.

Я замерла. Замерли и поэты позади нас. Я видела, как при упоминании нервности и страха Толя бросил обеспокоенный взгляд на друга своего. Зрачки его быстро забегали туда-сюда, и стало явно понятно, что друзья хранят какую-то им одним ведомую тайну. Когда же Есенин собрался было что-то отвечать Алисе, Мариенгоф спешно схватил его за руку, и они бросились бежать по Кузнецкому мосту — причём, сперва Есенин был изумлён, а после они стали кричать и улюлюкать.

Когда же и они, и мы немного успокоились от смеха своего, и Есенин вернулся к нам, он отчего-то пошёл прямо рядом со мною. Я решила, что меня ожидает какой-либо разговор, либо откровение, однако он был молчалив, и, только когда Толя занял всю компанию какими-то поэтическими шутками, тихо прошептал мне:

— Вика, а вы? Что вы думаете обо мне?

Я уже понимала, что каждый раз ему обязательно нужно сказать что-либо такое, чтобы на щеках моих непременно возник румянец. Вот и теперь я покраснела, будто помидор. Что могла сказать я? В физиогномике я не разбиралась, хотя мне это и было интересно, и, сколько бы мне ни предстояло вглядываться в лицо его, я не видела ровным счётом никого и ничего кроме до крайности симпатичного мне человека. А он, между тем, будто только и ожидал от меня этого волнения и смущения, даже подошёл ещё ближе и крепко стиснул мою руку в обеих ладонях своих.

— Я потому вас об том спрашиваю, что вы мне друг… Друг… Один из самых близких друзей, Вика.

Я вздрогнула от прикосновения его, но не позволила себе обернуться, дабы убедиться, что никто не наблюдает за нами двумя. Мне предстояло ещё учиться и учиться не обращать внимания на мнение других людей.

— Вы такой многогранный человек, Сергей, что одним словом здесь и не вымолвишь.

— Так давайте не одним, давайте! — с жаром подхватил он, всё сильнее и сильнее сжимая мою руку. — Я вот могу вас в тысяче слов описать, хотите? Умная, свободомыслящая, храбрая, потому что не боитесь, что подумают о вас другие… — я собралась было поспорить с последним, но он не дал мне и слова вымолвить: — Красивая. Да, Вика, почему вы смущаетесь? Вы мне нравитесь как женщина.

Я остановилась, потому что не в силах была не только вымолвить ни слова, но и более продолжать шагать. Ноги мои ощутимо налились свинцом, а Есенин, меж тем, после произнесённого им и не собирался отпускать мою руку, и я так и ощущала, как неизмеримо сильно подталкивает это меня на безрассудное поведение.

— Вы ведь о многом знаете о себе и сами, — грустно улыбнулась я. — И вам не раз, и не два, и не сотню говорили о вашем огромном таланте, о ваших великих стихах, о вашей прекрасной внешности. Я, наверное, будут первой только в одном, — я откашлялась, пытаясь делать голос свой менее хриплым, потому что под прожигающим взглядом его не могла повести себя иначе, — что скажу — вы иногда понимаете то, что другой не поймёт. И вам дано написать то, о чём другой и не помыслит никогда в жизни своей.

***

1921 год, начало осени, выдались у Есенина непростыми. Он всё чаще ездил за границу, в мае, знаю наверняка, выступал в Туркестанской библиотеке, а после, когда возвращался, я имела счастие получить только, разве что, пару писем: «Вика. Вернулся. Буду на днях у вас». «У вас» обозначалось как нечто косвенное, приравненное в принципе к Советской России, нежели ко мне лично. Так-то виделись мы с ним всё реже и реже. В особенности многое изменил октябрь того года. Я всё больше общалась именно с Толей, с удивлением узнавая для себя человека этого с совсем другой стороны, нежели прежде, а когда, временами, забегал к нам Есенин, он всё говорил о своих заграничных похождениях, мечтал, как мог бы читать стихи не только «на Руси», но и в Европе, обдумывал, как могли бы принять его там. Я, с малых лет чтившая туманный Альбион, относилась к словам его с трепетом и прежним упоением, хотя и стала меж нами некая преграда в общении. Толя, Кусиков, Шершеневич и Клюев слушали его без особенного внимания, считая, должно быть, таковые слова его за придумки малого ребёнка. Тогда, не видя в них понимания, Есенин поворачивался ко мне и принимался рассуждать:

— А знаете, Вика, когда только приехал я в Москву из Константиново… — и он принимался рассказывать, сколь долгих и дорогих трудов требовалось ему завоевать здесь уважение, как порою таскали его, наивного и беззаветного юношу, по различным салонам, совсем не чтя его как личность, чтобы он распевал похабные частушки, написанные ещё в Рязани, под тальянку. «Для виду, — говаривал мне он таким тоном, будто чуть не плача, — спервоначалу стишки просили. Прочту два-три — в кулак прячут позевотину, а как похабщину — так хоть всю ночь зажаривай!» Никто из товарищей, казалось, тогда не разделял взглядов его. Мы с Есениным возвращались из «Стойла» или прочих литературных вечеров, из-за которых частенько приходилось Сергею и Толе бегать по наркомам и в Московский Совет, вместе, всё менее разглагольствуя о поэзии, как раньше, и всё больше — о том, что воистину окружало нас, о проблемах насущных. Мне невероятно льстило, когда он интересовался моими успехами у Литкенса, каковых было всё более и более после той моей статьи. Не помню уж, на каких чувствах я писала её, чтобы из студентки, никакого понятия не имевшей об журналистике, внезапно пробиться в издательство!

В тот вечер мы шли по Волхонке мимо Храма Христа Спасителя, каковыми видами я уже не в первый раз в жизни своей восхищалась. Я вотще любила Москву и, как только переехали мы сюда с семьёй, тут же принялась всё своё свободное время уделять прогулкам. Чуть больше недели назад мы проходили с ним здесь же, и Есенин тогда признался мне, что знает наверняка — сегодня день разноцветных зонтиков. Погода тогда стояла не самая приятная, да и зонтики у прохожих были не самыми пёстрыми, но, как уже довелось мне убедиться за всё наше знакомство, Сергей умел привнести даже в самый мрачный настрой что-то такое, что делало всё остальное незначимым, даже нелепым, а тоску, обуявшую тебя — совершенно глупой. Мы могли с ним возвращаться так с вечеров и говорить о таких глупостях, что самим после стыдно становилось.

— Говорят, что разноцветные зонтики были у Оле Лукойе. Он раскрывал их над послушными детьми, чтобы после им снились приятные сны.