Инверсии

— И тем не менее, — гнул свое ДеВар, — ты осталась жива. И есть люди, которые тебя уважают и ценят и считают, что их жизнь стала лучше благодаря знакомству с тобой. И разве не ты сама говорила, что нашла здесь, во дворце, мир и покой?

— В гареме вождя, — сказала она, и теперь в ее голосе звучало скорее сдержанное отвращение, чем ярость, как раньше. — В качестве калеки, которую держат из жалости вместе с другими особями для главного самца стаи.

— Прошу тебя… Мы, возможно, действуем как животные, в особенности мужчины. Но мы не животные. Будь мы животными, мы не испытывали бы стыда за свои поступки. Но мы совершаем не только постыдные поступки и задаем новые правила поведения. Где любовь в твоих словах, говорящих о сегодняшней жизни? Неужели ты не чувствуешь хоть капельку любви к себе самой, Перрунд?

Она быстро протянула руку и прикоснулась пальцами к его щеке — легко и естественно, словно они были братом и сестрой или мужем и женой, давно живущими вместе.

— Как ты говоришь, ДеВар, наш стыд происходит от сравнения. Мы знаем, что нам вовсе не чужды щедрость и сострадательность, что мы можем руководствоваться ими в своем поведении, но что-то в нашей природе заставляет нас действовать иначе. — Она улыбнулась едва заметной, безразличной улыбкой. — Да, я чувствую то, что можно назвать любовью. То, что помню из прошлого. То, о чем можно спорить, размышлять, теоретизировать. — Она покачала головой. — Но мне оно неизвестно. Я как слепая женщина, рассуждающая о том, как выглядит дерево или облако. Любовь — это то, о чем у меня остались смутные воспоминания: так ослепший в раннем детстве может вспоминать солнце или лицо матери. Я чувствую приязнь, которую испытывают ко мне мои товарки, такие же, как я, жены-поблядушки. И я чувствую расположение с твоей стороны и питаю что-то похожее в ответ. У меня долг по отношению к протектору, и точно так же он чувствует свой долг передо мной. Так что в этом смысле я удовлетворена. Но любовь? Любовь, она ведь для живых. А я мертва.

Она встала, прежде чем ДеВар успел ей что-либо ответить.

— А теперь, пожалуйста, отведи меня в гарем.

21. ДОКТОР

По-моему, доктор даже не чувствовала, что кое-что не так. Да и я ничего такого не подозревал. Гаан Кюдун исчез так же неожиданно, как появился, — сел на корабль, направляющийся в Чуэнруэл на следующий день после нашего знакомства, отчего доктор немного опечалилась. Только задним числом я понял, что уже тогда были признаки подготовки дворца к приему большого числа новых гостей — повышенная суета в некоторых коридорах, проход через двери, обычно закрытые, проветривание комнат… Но ничего очевидного не наблюдалось, и паутина слухов, соединявшая всех слуг, помощников, учеников и пажей, еще не приняла определенных очертаний.

Шел второй день второй луны. Моя хозяйка отправилась в старый Квартал Неприкасаемых, где когда-то селили низшие сословия, иностранцев, рабов и помещенных в карантин. Атмосфера там до сего дня отнюдь не была целебной, но по крайней мере теперь район не патрулировался, а стены, окружавшие его прежде, были снесены. Именно здесь располагалась мастерская химикалиста и метализатора (так он называл себя) Шелгра.

Доктор поднялась очень поздно в то утро, и целый колокол вид у нее был довольно потрепанный. Она тяжело дышала, мне почти ничего не говорила, а только бормотала что-то себе под нос, нетвердо держалась на ногах, а лицо у нее было бледнее бледного. Однако она на удивление быстро выгнала похмелье, и хотя настроение у нее утром и днем было подавленным, во всем остальном после позднего завтрака (перед тем как отправиться в Квартал Неприкасаемых) она казалась нормальной.

О том, что говорилось предыдущим вечером, больше не было сказано ни слова. Я думаю, мы оба были несколько смущены тем, что сказали и дали понять друг другу, а потому пришли к негласному, но вполне обоюдному решению не поднимать эту тему.

Мастер Шелгр пребывал в своем обычном и ни на что не похожем настроении. При дворе он, конечно, был хорошо известен как своей растрепанной шевелюрой и неопрятной внешностью, так и своим знанием артиллерии и ее темной силы. Для настоящего доклада нет нужды ничего к этому добавлять. К тому же доктор и Шелгр говорили о вещах, в которых я ничего не понимаю.

Мы вернулись к шестому дневному колоколу — пешком, но в сопровождении носильщиков, которые толкали небольшую тележку, загруженную обернутыми в солому глиняными кувшинами с новыми химикатами и ингредиентами — для длительной, как я начинал подозревать, серии экспериментов и приготовления снадобий.

Помнится, я испытывал легкое негодование, поскольку не сомневался: мое участие в том, что она задумала, будет весьма существенным и станет дополнительной нагрузкой к тем хозяйственным обязанностям, исполнение которых мною подразумевалось само собой. Я сильно подозревал, что на мою долю достанется взвешивание, измерение, истирание, соединение, растворение, промывка, очистка, измельчение и так далее и тому подобное — всего этого потребуют новоприобретенные припасы. Пропорционально уменьшится время, которое я проводил со своими товарищами в карточных играх и ухаживаниях за кухонными девицами, и, не испытывая никакого стыда на сей счет, скажу, что эти дела за последний год приобрели для меня немалую важность.

Но я полагаю, можно все же сказать: в глубине души я был счастлив тем, что доктор рассчитывает на меня, и с нетерпением ждал, когда же поучаствую в ее исследованиях. Ведь это означало, что мы будем вместе, будем работать как одна команда, как равные в ее кабинете и операционной, будем проводить там немало содержательных вечеров, стремясь к общей цели. И разве не мог я питать надежду, что в такой интимной обстановке между нами возникнет большая близость — ведь теперь она знает, что поселилась в моих мыслях? Тот, кого она любила (или, по крайней мере, думала, что любит), бесповоротно отверг ее, тогда как мой интерес к ней был отвергнут таким образом, что я мог считать: причина в скромности доктора, а не в ее враждебности или безразличии.

Но все же ингредиенты, которые ехали впереди нас в тележке в тот вечер, вызывали у меня раздражение. Ах, как я сожалел об этом своем чувстве всего несколько дней спустя. Ах, каким неопределенным на самом деле оказалось то будущее, которое я предполагал для себя и для нее!

Теплый ветерок словно подгонял нас по рыночной площади к Волдырным воротам, откуда нам навстречу надвигались темные тени. Мы вошли на площадь. Доктор заплатила носильщикам и вызвала нескольких слуг, чтобы помочь мне отнести к нам домой глиняные кувшины, склянки и коробки. Я с трудом тащил круглую глиняную емкость, наполненную кислотой, злясь на то, что придется делить наши тесные комнаты с ней и ей подобными. Доктор собиралась соорудить отвод для зловонных паров, образующихся в жаровне на рабочем столе и в камине, но я подозревал, что несколько следующих лун глаза у меня будут слезиться, а в горле першить, я уж не говорю о капельных ожогах на руках и дырочках на одежде.

До жилища доктора мы добрались к заходу Ксамиса. Емкости, бидоны, фляги были расставлены по комнатам, слуги помимо благодарности получили несколько монет, а мы с доктором зажгли лампы и принялись распаковывать все эти несъедобные и ядовитые припасы, приобретенные нами у мастера Шелгра.

После седьмого колокола раздался стук в дверь. Я открыл и увидел незнакомого мне слугу. Он был выше и немного старше меня.

— Элф? — ухмыляясь, сказал он. — Вот — записка от НС. — Он сунул мне в руку запечатанный конверт, адресованный доктору Восилл.

— От кого? — спросил я, но он уже развернулся и неторопливо удалялся по коридору. Я пожал плечами.

Доктор прочла записку.

— Я должна явиться к начальнику стражи и герцогу Ормину в Крыле просителя, — сказала она, вздохнув и проведя пальцами по волосам. Она оглянулась на нераспакованные коробки. — Ты закончишь с остальным, Элф?

— Конечно, хозяйка.