Страница 2 из 50
Со времен окончания правления эльфов и вытеснения их людьми на самый запад континента этотгород лежал в руинах, являя собой безмолвное свидетельство эльфийского поражения. Ни Шунайман, ни Калхион, ни Баюм — величайшие императоры за все время господствования людей на континенте, не желали править на развалинах былой империи, стараясь создать свою, и на протяжении веков лишь немногочисленные отшельники осмеливались селиться на кишащих нежитью землях, да самые умелые охотники пытали счастье на древних полях сражений и разоренных равнинах. Но Рауль поставил себе целью воссоздать былую империю, объединившись с эльфами и гномами, и начал он с реконструкции самого прекрасного города мира, который должен был стать символом высоких идеалов, дружбы народов и взаимоуважения рас. К такому дерзкому шагу неизвестного никому выскочки Военный Совет Орена отнесся крайне негативно, но, так как духовенство полностью поддержало подобный акт доброй воли, Орену оставалось лишь молча наблюдать за строительством, в душе надеясь, что ничего из этой затеи дельного не выйдет.
Иэхан брел, размышляя обо всех тех преобразованиях, что происходили в мире, удивляясь, как сильно и он сам изменился со времен его юности, когда не было еще никаких союзов и альянсов, и каждый регион жил, как ему вздумается, и отвечал только за себя и свой народ. Мир тогда ограничивался для него Говорящим Островом и Широким Морем, и все было просто и привычно. Он порой верил, что все бы теперь отдал, чтобы снова вернуться туда, в предсказуемую радость детства, где появление отряда гоблинов[9] в черте деревни было самым ярким событием за годи где дни пахли пшеницей, а ночи — морской прохладой. Человек шел не спеша, вдыхая целительный воздух летней ночи и наслаждаясь пением сверчков, которое во всей суматохе дня было невозможно различить. Дом его находился у самых ворот, рядом с кузницей. Он, конечно, мог бы поселиться и в более престижном районе, поближе к центру, из-за чего регулярно выслушивал недовольства супруги по этому поводу, но тогда он был бы лишен прекрасного вида из окна мансарды на речку, протекающую у самых стен города, и на лес, зеленеющий за мостом, и за это готов был терпеть любые ворчания и причитания своей красавицы-жены, которая, к слову сказать, была на десять лет моложе Иэхана, и только их добрые отношения с его отцом-ремесленником и общее дело позволили ему заполучить в свое полное распоряжение подобное «сокровище», как отец-гном ласково называл свою златовласую дочурку.
Взглянув на шумящий и манящий своими кронами лес, Иэхан со вздохом налег на ручку массивной деревянной двери и, толкнув ее усталой спиной, вошел в дом. Попав в холл, он сразу же почувствовал неладное: у них были гости. Это показалось ему странным: он был закрытым человеком, и никто из его немногочисленных друзей, зная его порядки и нравы, не мог бы додуматься зайти в столь поздний час. Его жена Урсула хоть и была, в противоположность Иэхану, созданием весьма общительным, если не сказать социальнозависимым, но в угоду мужу старалась навещать свою многочисленную гномью родню, расселившуюся по всему Гирану, в течение рабочего дня. Зная нелюбовь Иэхана к шумным вечерам и посиделкам, к его приходу она прогоняла всех визитеров, готовила вкуснейший ужин и неизменно ждала его в холле, занимаясь своими женскими делами за маленьким секретером. В последнее время она увлеклась литографией, для чего пришлось к секретеру приладить станок, и ежедневно Урсула демонстрировала мужу напечатанные ею самолично портреты ее родственников и знакомых, непременно заставляя супруга повесить очередной свой «шедевр» на самое видное место, так что они, шедевры, уже не помещались в узком холле и постепенно начали безжалостно преображать стены столовой и даже кухни. Иэхан снисходительно относился к такому увлечению жены, замечая, однако, что еще дюжина изображений — и он почувствует себя чужим в собственном доме. Урсула же обещала когда-нибудь продать все эти портреты и заработать неплохую сумму денег, но пока ей удалось нажиться за счет своего ремесла лишь на подслеповатом кузене и собственной матери, искренне считавшей свою младшую дочь необычайно талантливым и искусным художником.
Но это был не тот день, когда, погрузившись в мягкие тапки и устроившись в любимом кресле, Иэхан мог насладиться домашним уютом. В тот день, едва переступив порог, он понял, что вечер обещает быть сумбурным. Никто его не встречал. Кроме того, в доме был кто-то посторонний. Из столовой доносился неприлично громкий смех, и затем басистый мужской голос что-то произнес настолько угрожающим тоном, что Иэхан тут же заволновался, а не забрались ли к ним разбойники. Насторожившись еще больше от этой своей мысли, он отшвырнул мыском туфли цветастый коврик, лежащий у порога, подцепил одну из досок и достал из-под нее деревянную булаву, когда-то служившую неплохим оружием начинающему магу Иэну, а ныне гниющую меж половицами особняка зажиточного коммерсанта Иэхана. Шансов припомнить хотя бы одно заклинание было немного. А ведь когда-то в юности Иэхан подумывал о том, чтобы стать мистиком, и, хоть и не слишком преуспел в делах магических, но все же умел накладывать некоторые ослабляющие заклинания и даже испускать из тела слабые энергетические разряды. Таки не припомнив ни одно заклятие, старина Иэн подумал и решил, что тяжелый набалдашник его оружия вполне сгодится, чтобы оглушить неприятеля.
Так, крадучись по собственному холлу, увешанному наблюдающими за его действиями лицами многочисленных родственников и знакомыхжены, грозно подняв над головой булаву и готовясь нанести врагу сокрушительный удар, он подкрался на трясущихся ногах почти к самой столовой, как вдруг в дверном проеме показалась встревоженная Урсула. В одной руке она держала пустой графин, который по обыкновению должен был ждать прихода Иэхана, наполненный молодым красным вином; в другой же руке женщина крепко сжимала тарелку с костями — все, что осталось от приготовленного на две персоны ужина.
Встретив суровый и выражающий высшую степень непонимания взгляд мужа и заметив оружие в его руке, Урсула виновато запричитала, то и дело тряся своей миниатюрной головкой, украшенной завитками золотистых волос:
— Я не хотела его впускать, но, Иэхан, этот человек заверил меня, что он самый лучший твой друг, и, несомненно, ты будешь недоволен, если я выставлю его вон на ночь глядя. Но я никогда и не видывала его в своей жизни, и имя его мне не знакомо, но он все уверял, что ты будешь так рад ему, так несказанно рад… Но я, правда-правда, не хотела его впускать, а потом он ждал, и ждал, и заметил, что голоден, и я… Иэхан… — ее голос перешел на громкий шепот.
Видя необычайное волнение Урсулы, которая и без того никогда не отличалась невозмутимостью, Иэхан слегка приобнял жену свободной рукой и, отослав ее на кухню, заверил, что сам со всем разберется. Урсула послушно направилась прочь по длинному узкому коридору. Внезапно, дойдя до дверей кухни, она повернулась к мужу и спросила, может, ей стоило бы сбегать за отцом и братьями, заметив, что тот человек, по ее мнению, не заслуживает доверия. Иэхан на миг подумал, что это была прекрасная идея, но лишь улыбнулся жене и выказал уверенность, что справится сам. Как только Урсула скрылась в кухне, Иэхан еще крепче сжал в правой руке длинное древко булавы, тихонько приоткрыл дверь столовой и боком начал входить в помещение, освещенное тусклым светом всего нескольких свечей — Урсула так растерялась, что даже забыла зажечь их все.
Загадочный человек — а теперь Иэханом управляло больше любопытство, чем страх — сидел за длинным столом, рассчитанным на двенадцать персон. Свечи едва освещали грузную фигуру гостя, развалившегося на неустойчивом деревянном стуле. Облокотившись о стол и опустив голову на скрещенные пальцы ладоней, посетитель сидел, понуро глядя себе под ноги, и, казалось, даже дремал. Длинные спутанные каштановые волосы спадали на его широкие плечи, скрывая, однако, профиль, и Иэхан начал осторожно обходить стол, пытаясь заглянуть в лицо сидящему напротив него страннику. Тот, видимо, заметил движение, потому что резко оторвался от своих нелегких дум и, подняв глаза на хозяина дома, тут же расплылся в широчайшей, от уха до уха, улыбке.