Одиночка

Неожиданно Павлу открылось, что его охота на старика закончилась. И как бы ему не хотелось отомстить, у него ничего не получится. Чья-то всесокрушающая воля внеземного порядка приняла другое решение, старик обречен на скорую смерть, кончина его будет мучительной, а смерть ‒ ужасна. Лук спущен и стрела, покинув тетиву, уже летит. Все перспективы грядущего прописаны, и ничего не изменить.

Пред ним во всей своей самоочевидности раскрылось, словно ниспосланная ему в утешение мысль, что есть высшая закономерность, согласно которой некоторые события неизбежны, без них нарушилось бы равновесие, и наш мир давно бы исчез. Как верно то, что солнце светит для всех: добрых и злых, так верно и то, что час возмездия наступит, но не многие доживут и увидят его.

Вот и все, круг замкнулся. Пора подводить черту. Все сбудется так же верно, как за днем приходит ночь, лето заканчивается осенью, с деревьев опадают листья и мороз сковывает воду рек. У всякого начала есть конец и у всего есть свой предел, предел одиночества, смерть. Смерть ‒ мерило жизни, когда приходит смерть, каждый сам решает, стоила ли его жизнь того, чтобы ее прожить.

«Умереть, так умереть, невелика потеря», ‒ безучастно думал Павел. В жилах его стыла талая вода. Он не боялся смерти, но ему до сердечной боли было жалко своей загубленной жизни. Не смерть страшила его, а невозможность исправить прошлое. Перед Павлом промелькнула его жизнь, от рождения, до нынешнего часа, ‒ порога, у которого он стоял.

Непонятно, зачем я родился и с кой целью жил? Цель была, не зря я пришел в этот мир, но я ее не постиг. Случайный гость, пришел ниоткуда, и ушел в никуда. Мне был дарован неземной свет, но подобно Люциферу, я его потерял, приобретенные знания и опыт общения с людьми лишили меня божественного дара.

Быть может, моя бездарно прожитая жизнь должна служить предостережением для других, чтобы они не повторяли мои ошибки? Нет! Каждый учится на своих ошибках, нет иного пути, чем обретение своего. И хватит об этом. Никому не дано понять столь очевидную нелепость жизни. Не это главное, главное… ‒ он вдруг увидел, она к нему вернется! Она вернется, когда зацветут абрикосы, белым цветом, летящим по ветру.

Глава 21

Кухню не зря порой называют «адской».

Благоухая дорогим парфюмом, старик хозяйничал на кухне. Его кухня находилась на девятом этаже девятиэтажного дома в элитном Печерском районе Киева. Из ее окна был виден купол Верховной рады, похожий на созревший нарыв. Вдали на востоке восходил раскаленный диск солнца, озаряя все вокруг алыми лучами. Из-за этого кухня казалась залитая кровью. Старик был одет в роскошный халат черного бархата с обшлагами и воротником из муарового шелка цвета императорского пурпура. Кем бы он ни был, но он не лишен был своего мрачного шарма.

Старик распахнул перед собой дверцы кухонного шкафа-пенала и с глубокомысленным видом стал рассматривать его содержимое. Решив что-то для себя, он достал флакон коричневого стекла с черепом и костями на ярлыке и надписью: «Серная кислота». Из того же шкафа он вынул длинную пипетку и принес, купленный накануне вазон с цветущей фиалкой. Его пантуфли из золотой парчи с дерзко загнутыми кверху острыми носками были обуты на босу ногу, при каждом шаге они громко хлопали по голым пяткам, отклеиваясь от чего-то липкого на полу.

Поставив вазон на стол, и что-то мурлыча себе под нос, старик с упоением начал капать из пипетки кислоту на листья и цветы. Они чернели и сворачивались. То ли, лопающиеся пузырьки кислоты, то ли обожженные цветы, издавали едва уловимый писк. На его лице застыла улыбка маньяка. То, что он убийца, было известно, поражала ненасытностью его свирепая жестокость. Вскоре он потерял к этому интерес, схватил вазон и выбросил в форточку. Через пару мгновений раздался громкий удар по металлу. По всей вероятности, вазон упал на крышу автомобиля, здесь под окнами их парковали исключительно депутаты Верховной рады, населявшие этот дом. Украдкой выглянув из окна, старик захихикал дребезжащим пакостным смешком.

Напустив на себя значительный вид, старик важно уселся за кухонный стол, положил на него обе руки и вдохновенно запрокинул голову. Он напоминал композитора, приготовившегося взять вступительный аккорд своего нового опуса. Его волосы падали на плечи прямыми сальными прядями. У него были до безобразия длинные паучьи пальцы, он пробежался ими по столешнице, как пианист по клавишам рояля. Зазвучала органная музыка Баха. Но и это тоже ему быстро надоело. Он резко поднялся, опрокинув табурет, и прошлепал по длинному коридору в большую залу.

Здесь было сыро и холодно, как в овощехранилище, словно старик боялся испортиться. Стены были обшиты неструганным горбылем, как в сарае, а на окнах, вместо портьер, висели какие-то рваные лохмотья непонятного происхождения. По углам были навалены горы мусора, его явно принесли сюда из мусорных баков. Среди всевозможных отбросов и объедков, рваных газет, порожних бутылок, обглоданных костей, гниющих овощей и яичной скорлупы, валялись, изъеденных молью меха драгоценных соболей. Все это месиво копошилось и шуршало, как живое из-за роящихся тараканов, великанских мокриц и червей.

На стене висел протертый до дыр ковер. Видно было, что до своего «подвешивания», его долгие годы использовали на полу. На ковре были развешены необычные предметы. Вверху, на ржавых гвоздях висели в ряд несколько человеческих голов с короткими мужскими и длинными женскими волосами. Все в слипшейся, засохшей крови с тусклыми роговицами открытых глаз. Оскаленные зубы и подсохшие, прищуренные глаза придавали им неуместное выражение веселого лукавства. Замыкал вереницу отрезанных голов обнаженный младенец, прибитый к ковру большим корабельным гвоздем. Черные пятна разложения покрывали его крохотное личико, отчего он был похож на чумазого целлулоидного пупса.

Под головами, в центре, крест-накрест висело два топора с широкими лезвиями и егозливо изогнутыми захватанными коричневыми топорищами. Такими топорами мясники на рынке разделывают туши. Ниже, словно длинная лоза, поблескивала стальными кольцами цепь со свисающими с нее замками и наручниками. Под цепью в разброс висели всевозможные клещи, щипцы и пилы, блестящая никелем хромированная струбцина, порыжелые от ржавчины ножные кандалы, ручные тиски и еще какие-то зловещего вида предметы непонятного назначения. Впрочем, при известной доле воображения и засохшей на них крови, можно было догадаться, для чего их использовали.

Напевая какой-то речитатив и рассматривая, закрепленные на ковре предметы, старик ковырялся мизинцем в ухе. Было заметно, что он не знает, чем бы себя занять. Он вдумчиво, со всех сторон, обнюхал свой мизинец, затем подошел к большому зеркалу в облезлой деревянной раме. На покрытом мохнатым слоем пыли подзеркальнике стоял стакан с розоватой водой. В нем плавал человеческий глаз, весь в обрывках красновато-серых, вымоченных мышц. Сзади у него свисал белый обрывок зрительного нерва. Лишенный привычного обрамления век, человеческий глаз, страшный в своей неотвязности, глядел из стакана в никуда незрячим черным зрачком.

Старик взял с подзеркальника половинку деревянной прищепки с воткнутыми в нее блестящими иголками, и провел по ним пальцем, прислушиваясь к их тоненькому металлическому треньканью. Этой прищепкой, как расческой, он начал расчесывать перед зеркалом бороду. Прислушиваясь к бренчанию иголок, он с упоением качал головой и проговаривал японскую считалку:

Голос его звучал так же мелодично, как скрип не смазанных ворот. Что-то припоминая, старик замер, обронив на пол свою «расческу». Сведя кончики пальцев двух рук вместе, он радостно осклабился, обнажив мелкие кривые зубы. Выбежав в переднюю, он подхватил с пола портфель и вытащил из него белую кошку. Он сграбастал ее у подъезда Павла. Павел называл ее Angel. Старик схватил за шкирку испуганную, поджавшую лапки к животу кошку и отнес ее на заросшую паутиной кухню. Не дав кошке опомниться, он затолкал ее в скороварку и закрепил крышку.