Одиночка

До поступления в ассоциацию нетрадиционной медицины Павел работал частнопрактикующим целителем. Лицензию он имел и зарабатывал более чем достаточно. Он не рекламировал себя, к нему и без того ехали со всей Украины и даже из-за границы. С возрастанием его известности, его все больше стали осаждать всевозможные проверяющие комиссии. Кто только не нашел нужным проверять и контролировать его деятельность: от комиссий из ЖЭКа и уполномоченных совета ветеранов Куликовской битвы, до пожарников и участкового милиционера. Каждый хотел поживиться за счет процветающего целителя.

Павел относился к этому, как к неминуемому злу. Нет смысла бороться с системой, где абсолютно все основано на взятках: от отношений первоклассника со своей первой учительницей, до отношений между первыми лицами правительства Украины. Долгое время Павел с этим мирился, ему часто в жизни приходилось со многим мириться. Он и «мирился», возводя вокруг себя стену из разрешающе-позволительных бумаг. Но, ни одна стена никого еще не уберегла, даже китайская.

Когда проверяющие комиссары пошли непрерывной чередой, на работу уже не оставалось времени, и он решил, что ему будет проще продолжать свое дело под крышей ассоциации. То, что бóльшую часть заработанного придется отдавать, для него не имело значения. Работа пьянила его сильнее вина, давая возможность забыться, а нужда, сделала практичным и бесчувственным.

В заявлении о приеме на работу Павел написал: «Прошу принять меня в Киевскую ассоциацию нетрадиционной медицины. Давно мечтал видеть себя в стенах ваших дверей», и был стразу принят. Зачем он так написал? Казалось бы, набор слов, бессмыслица, но он знал, что писать надо именно так, поэтому и был принят. В нашей жизни неизбежно присутствует немалая доля абсурда. От него никуда не денешься, хочешь, прими, а не хочешь, откажись, тогда уж, не обессудь, рикошетом получишь свою порцию абсурда с довеском в придачу. Так говорили о советском гербе в виде серпа и молота: «Хочешь, жни, а хочешь, куй, все равно получишь х…!» Бороться с абсурдом тяжело, но можно. В борьбе с абсурдом побеждает бо́льший абсурд, в итоге тихое помешательство.

Павел записался на прием к президенту ассоциации Валерию Владимировичу Поганевичу, там и вручил ему свое заявление. Основная задача состояла в том, чтобы Поганевич взял заявление в руки. Поганевич не собирался принимать Павла на работу и почти год под разными предлогами переносил их встречу. Он легко мог бы его принять, целителей таких способностей, как у Павла, в ассоциации не было, или отказать ему под каким-нибудь предлогом, либо без такового. Но в силу врожденного подлолюбия, ему захотелось помотать из Павла кишки. Павел об этом знал и особо на это место не стремился, но его задело отношение этого самозванца, обманом захватившего ассоциацию, к совершенно незнакомому человеку и он решил его слегка проучить.

Поганевич встретил Павла, развалившись барином в кресле, и слушал его резюме в позе Наполеона, запрокинув голову и скрестив руки на жирных грудях гермафродита. Это был дородный мужчина с кукольным подбородком между свисающих по бокам пухлых щек. Всегда в костюме, при галстуке, тщательно причесанный. Под этой личиной маскировался жлоб, ‒ тупой, завистливый и злой. Обычный начальник современного украинского типа, «герой капиталистического труда», как его характеризовала уборщица Люся.

С подчиненными Поганевич говорил с безнаказанно грубой властностью, присущей выскочкам. С любым же захудалым вышестоящим начальником, самой что ни есть минздравовской мелюзгой, он был до холуйства раболепен. «Самовлюбленно-злобная пустышка», ‒ поставил диагноз Павел. «Дутая величина», ‒ усмехнувшись про себя, упростил он. Взломать его скептически защитную установку для Павла не составляло труда.

Павел с детства был очарован звучанием слов, знал их волшебную силу, верил в их колдовскую власть. Он владел многими магическими заговорами, механизм действия которых заключается в определенном соотношении и последовательности обертонов. Основное в них, ритм, темп и тембр голоса, воздействующие на сознание и подсознание человека. И не захочешь слушать, но услышишь, ну, а услышишь, ‒ тогда держись. Павел подгадал момент, когда Поганевич слегка отвлекся, убаюканный его речью с тщательно расставленными ритмическими ударениями (иктами и тезисами). Его брезгливо перекошенный рот расслабился, потерял форму, и тут Павел вручил ему свое заявление.

‒ Вот мое заявление, ‒ не допускающим возражений тоном сказал он.

Неожиданно для себя взяв в руки лист бумаги, Поганевич весь преобразился. Всполошено ворочаясь в кресле, он несколько раз перечитал заявление, перевернул и попробовал прочесть его вверх ногами, но у него не получилось.

– Нам надо проконсультировать этот вопрос с юристой… – догадываясь о каком-то подвохе, попытался потянуть время Поганевич, но наткнувшись на взгляд Павла, осекся.

Не зная, что предпринять, Поганевич положил заявление перед собой на стол и, отодвинувшись, некоторое время подозрительно разглядывал его издалека. С большой осторожностью приподнял край листа с заявлением и заглянул под него (нет ли там чего?..), внимательнейшим образом осмотрел его на просвет и даже обнюхал (!) А затем, ни слова не сказав, начертал на нем свое соизволение: «Принять». Разум и логика прекрасные вещи, но они отдыхают там, где властвует Абсурд.

В последующем Павлу пришлось часто общаться с Поганевичем. Любые отношения, это соглашение двух сторон, своего рода негласный контракт. Поганевич стал его постоянно нарушать. То, что он забирал у Павла львиную долю его гонораров, он считал само собой разумеющимся. Поганевич люто завидовал растущей известности Павла, и весьма значительная сумма зарабатываемых им гонораров лишь раздражала Поганевича. Особенно его выводили из себя многочисленные звонки влиятельных лиц, просивших его устроить консультацию у Павла. Он все время норовил Павлу что-то доказать, словно догадывался о розыгрыше при приеме на работу, когда Павел использовал свое заявление да и его самого, как бумагу, которая как известно, годится на многое...

Поганевич имел неудержимую тягу к пустой риторике. Вызвав к себе Павла, он со значительностью свойственной невеждам, часами вел с ним сократические беседы, задавал вопросы и сам же отвечал на них. Самовлюбленно слушая себя, он разглагольствовал обо всем, что ни взбредет ему в голову, упиваясь своим словоизвержением, как глухарь на току́.

– Традиционная медицина коренным образом отличается от нетрадиционной, – просвещал он Павла тоном великодушного лилипута.

На эту тему Поганевич любил резонерствовать больше всего.

– Ввиду того, что нетрадиционная медицина сама по себе, а традиционная медицина сама по себе, хотя она, фактически не является традиционной, а совсем наоборот… Понятно вам?! – возвышая голос, многозначительно вопрошал Поганевич, поглядывая на Павла с нескрываемым самодовольством.

Павел слушал и не находил в его словесном хламе ни одной разумной мысли. «Говорит человек, а слушать нечего», ‒ выслушивая его словоблудие, молча, думал Павел. Именно, молча, поскольку знал, что любой поданный им звук (не говоря уже о слове), открывал очередной шлюз пустословия Поганевича. «Открыть бы тебе кингстон!» ‒ теряя терпение, не единожды желал ему Павел.

Все это у Поганевича сочеталось с притязаниями на ум и исключительные качества руководителя. Хорошо его изучив, Павел понял, что Поганевич ни к кому не питает ни уважения, ни любви, требуя почтения от тех, кого сам не только презирает, а вообще, считает за пустое место. Он требовал от подчиненных незамедлительного исполнения своих желаний, при этом он сам не знал, чего хочет, говорил одно, но это могло означать совсем другое. И, получив соответствующий результат, он с удовольствием критиковал своих подчиненных: и то не так, и тот дурак, а как?.. Об этом ни слова, дескать, сами должны знать, как правильно.

На Руси еще со времен Петра І повелось, что подчиненный пред лицом начальства своего должен иметь вид лихой и придурковатый, дабы разумением своим начальства не смущать. Издавна начальники всех мастей «людей с умом боятся и держат при себе охотней дураков». Не исключением был и Поганевич. По натуре он был чрезвычайно злопамятен, навсегда затаивая ненависть на тех, кто хоть однажды смутил его словом или поступком.