Красное и зеленое

— А где Россия, с какой стороны?

— Вон там. Очень далеко, Маша, за горами. Польша, потом СССР…

Долгим задумчивым взглядом посмотрела Маша сперва на восток, потом на высокую гору на юге.

…Быстро пролетел месяц, второй. Сперва это были дни тоскливого равнодушия, когда ни к чему не лежит душа и вся энергия уходит лишь на издевку над Терещенкой и «коллегами». Но потом в Ильине заговорил ученый. Лаборатория, оборудованная по последнему слову техники, властно притягивала его. Захотелось продолжить прерванное дело. Ведь ему тогда удалось получить только первый, еще далеко не совершенный препарат. Он быстро разлагался в организме, животное возвращалось в первоначальное состояние. Введение этого препарата в тело животного вызывало очень бурную реакцию, нередко кончавшуюся смертельным исходом. В общем, это было лишь началом. Оставалась масса нерешенных вопросов. Все, что сделал тогда Ильин, теперь хранилось только в его памяти. Как же можно было удержаться и не проверить хотя бы детали, отдельные части общей схемы, если для этого есть все возможности! Делать это надо было скрытно, опасаясь малейшего вторжения чужих биологов в святая святых «вещества Ариль».

И Ильин начал работать, все больше и больше увлекаясь опытами. Долгие часы просиживал оп, обложившись книгами или склонившись над приборами. Его помощники стояли рядом затаив дыхание. Они не пропускали ни одного движения русского биолога.

Так прошел третий месяц. Результатов все не было. Терещенко не знал, что и делать. Каждая встреча с полковником превращалась для него в тяжелое страдание.

Руководители ведомства Функа, с нетерпением обкидавшие, когда же им наконец представят доказательства этого важного открытия, решили проверить работу секретной лаборатории и выслали к полковнику опытного инспектора.

Вильгельм фон Ботцки принял гостей в своем кабинете: молчаливого, жестоколицего генерала и сухого офицера в форме войск СС.

Генерал выслушал подробный рассказ фон Ботцки об Ильине, его поведении и, подумав несколько секунд, спросил:

— Саботаж?

— Вероятно. Он ссылается на то, что забыл схему опытов. Добросовестно сидит над приборами. А мои ассистенты в один голос заявляют, что Ильин занимается ничего не значащими фокусами. Во всяком случае, нового в его работе нет ни на йоту.

— А вы уверены, что это самое «вещество Ариль»…

— Ильин сперва отрицал факт открытия, но позже, не без помощи Терещенки, вынужден был признать. Его подруга Мария Бегичева на очной ставке с Терещенкой подтвердила, что держала в руках зеленую морскую свинку, которая ничего не ела…

Генерал посмотрел на своего спутника. Офицер с готовностью поднял брови.

— Может быть, вы вмешаетесь, Габеманн.

Фон Ботцки не впервые слышал эту фамилию. В среде научных работников Габеманн был известен как специалист по развязыванию языков у самых неразговорчивых иностранных ученых.

Генерал сказал:

— Пригласим Ильина. Если он не поймет, что мы не намерены больше терпеть его пассивность, предоставим вам действовать, Габеманн.

Когда вошел Ильин и встал у дверей, генерал, уставившись строгими глазами на Аркадия Павловича, спросил:

— Как далеко продвинулись ваши опыты, герр Ильин?

Ильин печально посмотрел в лицо генералу и молча вздохнул.

— Я понимаю, что вам трудно восстановить по памяти длинную цепь опытов. Однако времени у вас, Ильин, было предостаточно. Пора получить результаты. Скажите прямо: дадите вы нам свой препарат или нет?

Ильин молчал. Сказать им правду? И тут же смерть, конец всему. Снова солгать? Не поверят. И он стоял и молчал.

— Мы расцениваем ваше упрямство как открытый саботаж, — продолжал генерал. — Вам здесь устроили слишком беззаботную жизнь. Это плохо на вас действует, я бы сказал — портит вас. Мы изменим обстановку. С сегодняшнего дня вы будете переведены на работу в лагерь. Там режим обычный, он вам уже несколько знаком. Условия наши таковы: лишь только вы вспомните, как получают зеленый препарат, сию же минуту будете свободным человеком. В ваших интересах ускорить создание препарата. Не сумеете вспомнить, пеняйте на себя. А теперь можете идти.

Аркадий Павлович повернулся и пошел к двери.

— Да, вот еще… — вдогонку ему сказал генерал. — Здесь находится ваша невеста Мария Бегичева. Определим заодно и ее судьбу…

Но генерал не успел договорить.

Раскрылась дверь, и начальник охраны, заикаясь от волнения, произнес:

— Бегичева исчезла.

— Что-о?!

— Заключенная Бегичева сбежала.

Ильин выскочил из кабинета. Маша сбежала!

Ему не разрешили зайти в комнату. Конвоиры грубо вытолкали его во двор, провели но узкой тропинке к серому зданию, к через тридцать минут Аркадий Павлович в полосатой куртке особорежимного заключенного был водворен в барак номер два.

Весь день и всю ночь по окрестным лесам слышались свистки, крики и даже стрельба.

Искали Машу Бегичеву.

Режимный заключенный… Это нечто такое, что стоит за гранью нормального человеческого воображения. Здесь не бьют с утра до ночи палками, не ломают суставов и не сдирают с живых людей кожу. Здесь с изуверской педантичностью, по особому, продуманному порядку трудной работой и голодом доводят людей до предельного истощения, когда человек перестает быть человеком.

Генерал, определивший судьбу Ильина, сказал Вильгельму фон Ботцки:

— Если история с зеленым препаратом не блеф, а действительность, то Ильин сдастся. Я не верю, чтобы человек мог устоять. Он выдаст свой секрет за кусок хлеба.

Аркадий Ильин сразу резко изменился. Его беспокоило не столько собственное положение, сколько судьба Маши. Что с ней, где она, сумеет ли скрыться? Лишь бы ей удалось… Сам он понял, что впереди у него смерть. Секрет «вещества Ариль» уйдет с ним в могилу. Что смерть не заставит себя ждать, он знал отлично. В лагере ежедневно умирали десятки людей. Крематорий дымился непрерывно. Голод взял его в жесткие клещи. Что бы ни делал теперь Ильин, он никак не мог не думать о пище. Организм требовал ее настойчиво и постоянно. Часы между завтраком и обедом, обедом и ужином протекали дьявольски медленно.

Появились частые обмороки, вялость сковывала тело, работу он выполнял механически.

Аркадий Павлович присматривался к людям, которые окружали его. Кто они? Знакомства и близости он избегал. Боялся гестаповской агентуры. Вокруг него были такие же, как он сам, высохшие призраки. Они лежали на нарах, уставившись воспаленными глазами в черный, низкий потолок барака.

Однажды Ильин, не выдержав молчаливого гнета, повернулся к своему соседу по нарам и спросил:

— Вы кто?

— Франц Кобленц.

— Немец?

— Да, из Лейпцига. А вы?

— Русский.

Сосед возбужденно зашептал:

— Я рад познакомиться с вами. Ваши друзья рано или поздно освободят нас. Если только не слишком поздно.

— Почему вы здесь? Ведь своих они держат отдельно.

— Я им не свой. Я коммунист. Был во всех тюрьмах и лагерях. Это, кажется, последний.

— Давно вы в лагере?

— О да. Три года в Моабите, два года в других тюрьмах и здесь шесть месяцев и восемь дней.

Он надолго замолчал. Ильина поразило его спокойствие. Бесконечная апатия или выдержка? Он не знал. Если бы найти здесь друга!..

Прошел еще месяц. О Маше Ильин не имел никаких вестей. Его теперь нельзя было отличить от остальных заключенных. Он походил на ходячего мертвеца.

Вильгельм фон Ботцки довольно часто справлялся об арестованном, но всякий раз слышал от коменданта одни и те же слова:

— Ничего нового, герр полковник.

Упрямство ученого бесило полковника. На что он надеется? Может быть, ему стало известно, что фронт уже за Вислой? Именно на это он и надеется. Может быть, попытаться выбить из рук Ильина последний козырь? Но как это сделать?

И вдруг полковника осенило. Он просветлел. Ну конечно! Фон Ботцки потянулся к звонку. Но не позвонил. Что-то остановило его. Совесть? Возможно, и совесть. Удобно ли ученому с именем вмешиваться в грязную историю? Нет, лучше он останется в стороне. Его дело — чистая наука. Пусть этим займется Габеманн.