Красное и зеленое

Вячеслав Пальман

КРАСНОЕ И ЗЕЛЕНОЕ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. СУДЬБА ОТКРЫТИЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Аркадий Павлович Ильин писал домой, в уральский город Златоуст:

«Война — войной, но мы не можем бросить свою работу. Мой шеф сказал, что институт ни при каких обстоятельствах не прекратит деятельности. Даже если фронт подойдет к самой ограде нашего парка. Когда он узнал о моем заявлении, что я хочу пойти на фронт, то разразился страшной руганью, грозясь превратить меня в пепел. Но потом остыл, стал ворчливо, по-стариковски упрекать: «А я — то надеялся на вас, Ильин…» И горько вздохнул. Я не знал, куда деваться от сознания вины, покраснел и, как провинившийся мальчишка, сказал ему: «Больше не буду. Извините». Сейчас мы вместе о ним работаем не то что прилежно или старательно, а прямо-таки зверски, с тем отчаянным накалом, который появляется, когда видишь конец огромного и трудного задания. И мы его выполним!

Не беспокойтесь обо мне, родные. Что бы ни случилось, я не оставлю своего дела и своих друзей. Вы еще о нас услышите!..»

Ион Петрович Терещенко, сослуживец и друг Ильина, тоже сумел как-то выкроить из своего страшно загруженного времени несколько минут и на ходу, в коридоре института, уселся писать письмо, отрываясь от листка только затем, чтобы прислушаться к смутному и грозному гулу от близкого теперь фронта.

«Милая и дорогая мама, — писал он, и карандаш выводил на бумаге не очень красивые и не очень ровные строчки. — Мы не бросаем работы, не покидаем своего поста, и, хотя все чувствуем огромную тревогу и нервозность, связанные с неминуемыми переменами, никто не поддается страху и панике. Спешу сообщить, что на фронт меня не взяли. Наш директор оформил на всех сотрудников бронь. Я спросил его, будем ли мы эвакуироваться, но он мне не ответил, и я понял, что он и сам не знает. Гнетущая неизвестность. Вокруг нас идут и идут на восток беженцы. Я все же надеюсь, что мы вовремя уедем на новое место. Не волнуйся, дорогая мама, я пока что в безопасности. Может быть, окажусь ближе к тебе. Скорее бы кончалась неопределенность, чтобы можно было засесть за любимое дело и целиком отдаться ему.

Целую тебя. Еще раз прошу, не волнуйся».

И еще одно письмо ушло в этот день из института — тонкий конверт с громадной сургучной печатью. Его повезли в областной город, в дом, охраняемый часовыми. Там его вскрыли, сломав печать, зашифровали, и тотчас же радист отстукал на аппарате ряд совершенно бесстрастных цифр. Они бесконечными точками и тире пронеслись в эфире, были приняты внимательным человеком в столице и затем легли на стол ответственного работника в виде нескольких скупых строк.

Вот эти строчки:

«Институт оказался в опасной близости к линии фронта. Беспокоюсь за участь важных материалов, особенно по шифру ВА-115/Р67. Ожидаю указаний.

И мгновенно на юг полетел приказ: «Эвакуироваться за Волгу».

Получив приказ, Максатов дал указание: срочно эвакуироваться.

…Фашистские армии двигались через русские степи широким полукольцом от Курска до низовьев Дона.

Фон Паулюс торопился прорваться к Волге. Он считал, что там его ожидает слава, фельдмаршальский жезл, а солдат его армии — скорый конец этого сущего ада, называемого Восточным фронтом. Немецкие дивизии тяжелой поступью шли вперед, и вряд ли кто из сотен тысяч чужеземцев задумывался над своей судьбой. Они были слишком упоены надеждой на победу.

Маленький городок в степи и здание института рядом с этим городком волею случая оказались в самом русле двигающихся немецких армий.

Люди в городке и окружающих селах бросали свои дома, скот, имущество и бежали с отступающими русскими войсками на Восток. Но институт так просто бросить было нельзя. Он слишком много значил для всех, кто работал в нем, и слишком дорог для страны. Из него нужно было вывезти все, оставив немцам разве только стены.

Десятки людей бережно собирали и укладывали в ящики приборы, книги и бумаги. А в окна уже бил тревожный красный свет. Это горел городок. Фронт подошел так близко, что ухо различало порой отдельные звуки боя. Откуда-то издалека били тяжелые пушки, на окраине города взвизгивали мины, в степи трещали пулеметные очереди. Через парк проходили отряды солдат, до предела уставших, пыльных, заросших щетиной, удручающе молчаливых. Они прятали глаза, но крепко держали в руках винтовки.

Аркадий Павлович Ильин сутки не выходил из кабинета, где работал последние шесть месяцев. Ему выпало наиболее сложное дело — в полном порядке свернуть лабораторию, так, чтобы на новом месте в самый короткий срок наладить ее работу вновь. Только изредка отрывался он от дела и тревожно поглядывал в настежь открытые окна. Руки его были в ссадинах и порезах, с уставшего лица не сходил румянец возбуждения. Он очень спешил. Максатов прислал ему трех помощников и машину. Лаборатория являлась наиболее важной в институте, и оставить что-либо из нее немцам Ильин не имел никакого права. Только бы успеть…

Рывком открылась дверь. Ильин оглянулся. На пороге стоял Терещенко. Он был бледен, дышал открытым ртом, словно от быстрого бега.

— В чем дело? — недовольно спросил Ильин.

— Машину нашу… В общем, подбили. Шальной осколок. Прямо в мотор…

— Где Максатов?

— Прислал к тебе. Давай скорей, сейчас подойдут лошади. Твою лабораторию приказано грузить на первую же подводу. Я помогу.

Несколько минут они работали молча, два молодых научных сотрудника, чем-то похожие друг на друга и в то же время очень разные. Ильин украдкой несколько раз взглянул на товарища. Руки у Терещенко дрожали, на лице замерло испуганное выражение. Он суматошно бегал из угла в угол, помощи от него было мало.

— Слушай, Ион, — раздраженно сказал Ильин. — Ты сядь и посиди спокойно пять минут.

— Почему?

— Приведи в порядок нервы. Ну, чего раскис?

— Страшно. А тебе — нет?

— И мне страшно. Но возьми себя в руки.

Терещенко стоял посреди комнаты, то сжимая, то разжимая кулаки. Он неотрывно смотрел в окно. Там полыхало зарево. Городок…

— О, черт! — в сердцах воскликнул он и, сорвавшись с места, начал выносить из комнаты готовые тюки.

Ильин через силу засмеялся. Проняло! Лицо Ильина, худощавое, живое, с уже наметившимися складками у рта и крупной ямочкой на подбородке, приобрело сосредоточенное, даже угрюмое выражение, не свойственное юности. Юность! Какая там, к черту, юность, когда творится такое!.. Он со злостью затянул проволоку на ящике.

Снова влетел Терещенко. Щеки его теперь зарумянились. Ни слова не сказав, он схватил новый тюк и бросился в дверь.

Кто-то крикнул в окно:

— Эй, у Ильина! Подводы прибыли! Давай грузи!

Вбежал Терещенко с двумя рабочими.

— Живо, живо! — торопил Ильин, косясь на красные отсветы близкого пожара.

Он вместе с Терещенко потащил кипу бумаг. Потом они вынесли тяжелый ящик.