Страница 3 из 9
– Люб! – соглашается Гоголь.
– То-то и оно! – Иван вдруг зарыдал, запричитал, заохал притворно. – У-у, Коперник проклятый! Такую красотищу порушил! А учёная братия и вовсе доконала! Разбили мирозданье! Прежде я до Сириуса по лесенке за пять минут добирался, с тамошними мужиками погуторить, а ноне… Разлучили нас учёные, книжники треклятые! Расстояний напридумывали: парсеки-сусеки, год святовой! Эх, жалость! Хорошие мужики были – сируяне! Самые близкие соседи! А теперь! Про остальные звёзды и не заикаюсь! Вселенную и ту раздули умами своими запредельно: ни мыслью, ни взором не окинешь! – Иван слёзы утёр. – Хоть и неохота, а супротив науки не попрёшь! Приходится подчиняться!
– Да-а… – соглашается Гоголь. – Наука – дело серьёзное!
– А как, бывалочи, легко путешествовалось! – Иван преобразился, глаза заблестели. – Эх, разбежишься «мыслию по древу»… и полетел со звезды на звезду! Немного счас осталось таких, кто мыслью-то перемещаться могут! Ох немного! А уж вослед мысли телесное перетащить, так и вовсе умельцы наперечёт! Помнишь град Китеж? Лихо они тогда все переметнулись! Я к ним хаживал в прошлом годе. Хорошо живут. Только всё одно скучают! Возвернуться надеются! Да не настала пора!
– Не настала, – подтвердил Гоголь.
– Вот и я им отсоветовал.
Помолчали.
– Слышь, Иван, а как же Бог?
– И не спрашивай, сам страдаю! Отослали фарисеи Бога куда-то аж за пределы Вселенной! Не поймёшь: то ли Он есть, то ли Он уже был? – глубокомысленно заключил Иван. – Да, поди, Богу-то и несподручно из вселенской дали за людьми присматривать, беспорядков-то много стало. Хорошо, Христос с Вифлеемской звезды успел заскочить, верой обнадёжить, а то бы и вовсе осиротели.
– Ой, Ваня! – погрозил Гоголь.
– А что! А что! Я вот думаю – всё это современное учение – и есть дьявольское искушение!
– То есть?
– А чего человек своей дурной башкой ни напридумывает, то дьявол сразу и воплощает, и от Бога нас сим отдаляет! – Иван опять запричитал, заохал по привычке своей. – И кому мешали ангелы в облаках! Как красиво! Как поэтично!
– Прекрати! – незлобно отмахнулся Гоголь. – Идеалист!
– Отчего же, отчего же… не глупее некоторых. Мне любое мирозданье доступно, да и сам насочинять могу, а вот за простоту обидно! Ой как обидно! – Иван зарыдал, голову на плечо к Гоголю склонил, зашептал вкрадчиво: – Простота – она мир спасти может! Слыхал про такое?
– И про красоту, и про простоту… – Гоголь зевнул. – Скучно.
Иван всполошился.
– Ай-я-яй! Опять у тебя хандра! Всё! Давай, подымайся, и айда к Маланье!
– Что за Маланья?
– Бабёнка справная, не боись, не ведьмочка, не съест! К тому же сказывала, что, мол, как Гоголь появится, так непременно к ней привести!
– Зачем?
– Для угощения! Ай какие у Маланьи блины! Ай какие блины! Да и наливки не грех добавить, я вот мёрзнуть начал! Ай какая наливка у Маланьи! Ай какая наливка! Да после ейной наливки – всю Русь разом понять можно!
– Ну, коли так – веди! – Гоголь с краю Земли поднялся, ещё раз на звёзды глянул, вздохнул в умилении, бодрость и весёлость к нему возвернулись.
И отправились они далее. Иван впереди – байки травит, Гоголь позади – знай посмеивается. А путь неблизкий, через всю деревню. Бредут, снегом похрустывают.
Вот видят – избушка стоит на курьих ножках! Кривая! Да ещё крутится, вертится, ходуном ходит! Ну вся из себя!
Гоголь было к ней свернул, Иван попридержал.
– Это Панкрата изба!
– И что?
– Да он у нас наособинку! В иных измерениях живёт и перемещается! Фантазёр, едрит твою!
– Вот и расчудесно! – смеётся Гоголь. – Заскочим!
– Заскочить-то можно, да больно хлопотно! – отговаривает Иван. – Выжидай тут, пока дверь насупротив тебя окажется! Обратно ещё тяжельше выпрыгнуть – чуть промахнёшься, не в то пространство угодишь, ищи потом пятый угол! Всякие эти искривления, завихрения – на трезвую голову не разобраться!
Гоголь же не слушается, прыгать сготовился.
– Ну, хорошо, хорошо, – пошёл Иван на попятную. – Счас скомандую! Эй, избушка-избушка! Стань ко мне передом, к лесу задом!
Только выкрикнуть успел, как из избушки вдруг тарелка вылетает, за ней блюдце, перебранка слышится.
– А-а… – Иван от очередного блюдца увернулся и Гоголя к земле прижал. – Началось! Панкрат со своей ругается. Не до нас им, Василич, да и мне неохота в чужие скандалы встревать. Айда отсюда! Да пригнись, тебе говорят, зашибут ненароком!
Чуть поодаль отошли, Иван ну хохотать.
– Слышь, а когда шибко ругаются-то, когда разойдутся не на шутку, куда только не швыряют что ни попадя и куда только эти ихние вещички не заносит по искривлённому-то пространству! Ой, умора! Всех учёных в путаницу ввели! И поделом им!
Так в весёлом расположении духа добрели они до середины деревни. Глянь – колодец-журавль! Но уж больно странен на вид: ни тропинки к нему, ни водицы замёрзшей возле сугроба. Ведро пустое болтается. В колодце что-то завывает да постукивает.
Иван притих.
– Тс-с! Место проклятое – стороной обходить надо. Человеков засасывает!
Гоголю тоже жутковато стало, за Ивана спрятался. Идут бочком, на колодец косятся, Иван нашёптывает:
– Не про нас это место… не про нас… Ой, сколько там любопытных сгинуло! На мою бытность один лишь возвернулся, Илья несчастный… и то всё бредил-бредил да вскорости и помер.
– О чём гуторил? – прошептал Гоголь.
– А не пойми о чём! О космосе большом, запредельном… о какой-то «чёрной дыре»… Я так разумею: куда-то его там лихо закинуло, что он над всей нашей Вселенной возвысился, всю её враз окинуть взглядом смог… в горячке кричал, что Млечный Путь якобы есть волос в носу, а сама Вселенная – по сути и есть преогромный Нос, из звёзд наших, словно из атомов, состоящий!
– Нос! – вскричал Гоголь.
– Да, Василич! Прав ты был насчёт носа! Жаль, Илья дальше Носа ничего разглядеть не сумел: чихнул тот, его назад и выбросило. А может, сие и есть предел познания? Зачем нам дальше носа-то видеть, а?
– Гм! – закряхтел Гоголь, диву дивясь.
И колодец в ответ: дых-дых!
Наши путники как припустили, ног под собой не чуют, не заметили, как и до Маланьи домчались. А та и впрямь словно ждала – ну блины из печи метать! С пылу с жару! Во рту так и тают! А мёд! А приправы! Наливка густая, хмельная! Морс из морошки! Чай брусничный!
Гоголь с Иваном за столом сидят, на Маланью поглядывают да знай за обе щеки уплетают!
– Вот она – Русь! – восклицает Иван. – Пока идём-бредём – философствуем, а как дошли – всё из печи мечи! Выпили-закусили – покой и благодать, не до философии – лишь бы подремать!
– Ой, Николай Васильевич! – ухаживает Маланья. – Вы Ивана-то не больно слушайте. Он у нас завиральщик известный! Вот счас блинов отведаем, я вам сама деревню нашу покажу. На сытый желудок она вовсе другою вам покажется, ой другою! У нас такие бабёнки проживают! Весёлые, на язык вострые! Вмиг вам по душе определим, окрутим для любви и счастья! Да я и сама не прочь. Дюже вы мне любы… об нас, женщинах, жаль, мало написали! То панночки худющие, то дамочки злющие! А сами-то вы добрый… добрый…
Маланья воркует, боками водит, вокруг Гоголя хороводом ходит. Смотрит Гоголь – и вправду женщина расчудесная! Губы крендельком! Ручки пухлые! Тело дородное! Бёдрышком ненароком коснётся – ух-х!
Гоголь на что холоден да костляв – и то его пробирает. Созорничал, ухватил Маланью за талию! Та смеётся, рядышком присела.
– Ой люб мне, ой люб!
Да вдруг как поцелует, как жаром обдаст!
Гоголь обомлел. Женская ласка, оказывается, бывает не только материнскою. Застонал, заохал, глаза от удовольствия закрыл да век бы не открывал. Притих и успокоился! Казалось, никто его из жарких объятий не вырвет.
Да как на беду поскользнулся студент, что гроб нёс. Гоголя, словно в люльке, и покачнуло. Толчок-то всего ничего был, а поди ты!