Страница 1 из 9

Фантасмагории о Гоголе и Лермонтове

Румянцев Павел

Павел Румянцев

Последние вёрсты

Москва хоронила Гоголя. Гоголь лежал в гробу и думал: «А что если встать сейчас – вот будет зрелище! Почище немой сцены из моего “Ревизора”! Нет, негоже… Вдруг кому-то в толпе дурно сделается, или давка начнётся, или дитя заплачет? Разве воскрешение стоит слезы ребёнка? Красивая фраза! Оставлю кому-нибудь из собратьев…»

– Эй, посторонись! Дорогу его высокопревосходительству!

По узкой Воздвиженке сквозь толпу и сугробы пробирался экипаж с московским губернатором графом Закревским.

– Небось генерала хоронят, раз сам губернатор пожаловал? – полюбопытствовал у соседа один из зевак, что столпились возле университетской церкви.

– Нет, – ответил его сосед, на вид почтенный московский гражданин. – Гоголя!

– А кто это?

– Писатель.

– Неужто из-за него столько народу собралось? Видать, много написал?

– Нет, немного, – ответил почтенный гражданин и снял меховую шапку. – Гений! Гений! – со слезами умиления произнёс он. – Гении – они много написать не успевают… они лишь намётки делают, а далее другие по их намёткам свои таланты проявляют. Ещё одного гения Россия потеряла!

Но любопытствующий зевака уже оставил своего соседа и пытался протиснуться поближе.

Внутри церкви было так же многолюдно, как и снаружи. Профессора и студенты Московского университета, литераторы и актёры, власть имущие и простой люд прощались с Гоголем, быстрая и внезапная смерть которого потрясла всю Москву.

упоённо и проникновенно пропел священник.

Начались приготовления к выносу. Решено было закрыть гроб крышкой возле церкви, чтобы народ ещё раз мог увидеть Гоголя. Морозное февральское утро поторапливало организаторов похорон.

И вот гроб с Гоголем медленно поплыл на руках студентов. Несли, бережно передавая друг другу. При выходе из церкви кто-то из молодых людей оступился, гроб покачнулся, и многим показалось, что Гоголь пошевелился.

– Живой! Глядите, и щёки от мороза порозовели! – запричитала одна из женщин.

– Цыц, баба! – прикрикнул на неё стоящий рядом жандарм. – Не вишь, учёные хоронят. Стало быть, того… точно покойник. А ну, подвиньсь!

Люди расступились.

Гоголь в лавровом венке был страшно красив. И эта страшная, непонятная красота манила народ, завораживала и вела за собой. Толпа увеличивалась, и с каждой минутой росло напряжение. Всем казалось, что должно что-то произойти, что-то случиться. Тревога охватывала собравшихся, и ничем её невозможно было объяснить. Одно все понимали: ещё никого в Москве не хоронили так.

– И здесь он первый! – прочувствовав атмосферу похорон, заметил профессор истории Соловьёв. – Кто знает, господа, скольких ещё Москва будет эдак провожать?

– Единицы, Сергей Михайлович, единицы подобной чести удостоятся! – в отличие от суховатого и педантичного коллеги живо откликнулся Тимофей Николаевич Грановский. – Народу-то собралось!..

– А друзья хороши, не пришли на вынос! Даже Аксаковых нет! – возмутился кто-то из профессуры.

– Не любят нас с вами, «западников», вот и не пришли, – ответил Грановский. – Погубит когда-нибудь Россию этакая нетерпимость! Эх, погубит!

– Тимофей Николаевич, что вы, право, в пророчества ударились? – откликнулся Соловьёв.

– Так ведь пророка и хороним! – подытожил Грановский.

И замолкли учёные мужи, и робко взглянули на Гоголя, и потянулись вослед толпе к выносу…

– Господи! Сын бедного малороссийского дворянина из-под далёкой Полтавы – и пожалуйте, весь цвет Москвы перед гробом! – подивился Николай Берг и тут же перекрестился, словно сказал нечто крамольное.

На что его товарищ по гимназии драматург Александр Островский довольно спокойно заметил:

– Это магия гения, Николай! Гений – он во всем гений: и в жизни, а уж в смерти тем паче… вспомни гибель Пушкина!.. Меня другое занимает: говорят, он лестно обо мне отзывался. Выходит, благословил?

– Александр Николаевич, а верно, что Виельгорские приезжали попрощаться? – шёпотом спросил ещё один участник похоронных мероприятий, недавний выпускник университета Евгений Феоктистов.

– Полно… очередные слухи, – ответил Островский. – Помните, про Иосифа Виельгорского наговаривали, теперь про Нози!..

– А может, жалеют, что отказали в сватовстве Гоголю? В лучшей аристократической церкви Москвы отпевание-то!

– Вы никак завидуете, Евгений Михайлович? – съязвил Островский. – Успеете ещё!

– Может, если бы не отказали, был бы жив? – смутился Феоктистов. – Я это имел в виду…

– А-а… – протянул Островский. – Не думаю, что женщина его бы в этом мире удержала… он до них неохоч был. Да и стоит ли, как московские купцы говаривают, «опосля» философствовать. Вы бы лучше господам студентам подсобили!

– Да, непременно! – обрадовался Феоктистов и с готовностью бросился на помощь.

– Ты что, Александр? – спросил Берг.

– Не люблю эту либеральствующую братию! Думаешь, он о Гоголе сожалеет? Себя пришёл показать!

– Но ты резок!

– Волнительно на душе, Николай! Неспокойно!

– И мне не по себе. Да и не только нам. Смотри, наши профессора громко говорят, жестикулируют. И народ, видишь, как напирает… нервозность вокруг, а?

– Это его дух колобродит! Эх, колобродит! Чуешь?

– Чую.

Они ошиблись.

Гоголя не привлекала людская суета. Дух его, хоть ещё и связанный с телом, блуждал то в прошлом, то в будущем. Гоголь и прежде обладал даром перемещения, но узнавал крохи. Да рассказывал маменьке: то о железных дорогах, что вскоре опояшут всю землю паутиной, а то и вовсе о делах необыкновенных, о возможности разговоров и видении на отдалении друг от друга! Он даже пытался с маменькой так пообщаться, и маменька его слышала и однажды видела его, а он её. А над ними с маменькой смеялись! Приписывали несусветное! Что якобы он, Никоша, придумал железные дороги!.. А он их – видел!... Ах, эти упоительные видения! Как хотелось заглянуть туда – за черту – увидеть Россию будущего! И вот настало его время!

С трудом оттеснив народ, актёр и близкий друг Михаил Щепкин закрыл крышку гроба. Шевырёв дал команду, но студенты вновь не позволили положить гроб с Гоголем, возвысили его над толпой и понесли на руках.

– Господа студенты! – обратился к ним профессор Грановский. – До Свято-Данилова монастыря вёрст шесть будет.

Но студенты лишь молча менялись местами, проваливаясь в глубоком снегу.

Накануне была метель, и позёмка намела по сугробам причудливые узоры, словно сама природа дивилась смерти Гоголя. Так же причудливо извиваясь, потекли людские цепочки вослед: кто пеший, кто в санях. Сверху было видно, как далеко-далеко растянулось траурное шествие.

Гоголь всегда обожал дороги, множество сюжетов рождалось у него в путешествиях. А уж скорбная дорога и вовсе открывала просторы необъятные.

Первая верста

– А-a, Николай Васильевич, проходи, гостем будешь!

Иван – хитрый мужичок, с печки прыг, на Гоголя зырк. В усах – усмешка, в глазах – не пойми чего. А изба как изба. Стол да скамья. На лавке – бадья. Ковш расписной.

– Не хошь воды ключевой? – хозяин спросил да сам и испил.

Гоголь на краешек лавки присел, призадумался: «Куда это дорога занесла?» Хотел во двор глянуть, да оконце морозным узором закрыто.