Председатель Томский

Вот уж что значит 36-й год, нам и не втюхнуть. Не зассал, подъялся ещё один – лет сорока пяти, мозолистый, насквозь мужикастый, матроснёй управляющий, хоть и обработанный, но свой мозг и память на скирды забвения не отложивший: «Помним мы ваше о рабочем классе радение, как же, помним. С каждого из нас, небось, по сто четвертей самогона успели вынести, но мы ж не в обиде, как же! Вы же за нас ратуете! Помню, меньшевики, бациллы окаянноглотствующие, в Думе учудили: 8-часовой рабочий день постепенно вводить пожелали, но вы, большевики марксистско стойкующие, на это финти-флю не позарились: давай нам, царь, немедля восемь часов на сон, восемь часов на отдых и восемь часов на работу! Не даёт? Свергай его к чертям в кусты со всей его ядрёной колокольней! Так-то так мы за вами и пошорохались. А нонь же, коль ваша власть, вы что? Если по идейному последовательно? Нам и пару часиков поработать не позволите, как в ваших Апрельских тезисах, для самообразования нам вами вдолбленных, провозвещено? Вы на то, чтоб нас работой ограничить, здесь собрание учредили, ну, чтоб всё по-идейному было последовательно, али как?»

Председатель мается найти в штанах давно пропитый наградной маузер, тоскуя, что прежде офицерья не устроил революционный самосуд над таким вот ротожопым пролетариатом. «Контра! Как есть контра! В завкомах засела, троцкистское, мать её, охвостье! Ничего, мы ещё не все револьверы туда. Найдётся и по вам пуля в самое оно на раз-два! По старому режиму соскучились?! Мы вам сейчас такой режим угораздим, что и внукам вашим скучно не будет!»

На помощь приходит выправлять критическое положение моложавый (но уже с медалью за доблестный труд) представитель комсомольской ячейки: «Нет! Старые порядки мы отмели враз и на все случаи жизни! Возврата к ним для нас нет и не существует. Мы хорошо помним, как они глумились над нашими рабочими отцами и дедами. И говорим им с чистого листа и пролетарской совести: накося выкуси! Спасибо за поддержку, товарищ Председатель. Теперь переходя к конкретике: зачем тут нам благоухали доисторическими преданиями предыдущие узкомыслящие ораторы? У нас что, своих положительных примеров не найдётся? Я, помнится, мальцом пришёл на фабрику подсобником, так меня сразу в профсоюз оформили, а с ним не забалуешь! Чуть что не так, чуть кто замыслил нагрузить рабочего человека неподъёмной выработкой и сверхурочными часами – подавай сразу заявление на имя товарища Томского. Он тут же пришлёт Рабоче-крестьянскую Инспекцию и с говном смешает бюрократов, невзирая на их героическое прошлое!»

Помимо захлебнувшегося в слюнных потоках гнева Председателя, комсомольский вожак принимает триумф, почти единодушный, исключая, впрочем, его любимую комсомольскую подругу: «Про Томского ты зря! Вот почитай «Правду», тот же номер от 23.08.36. Не на кого нам теперь положиться. Осиротели мы, рабочий и комсомольский актив, без заступника нашего и лютоборца. Увы нам теперь, увы без товарища, без Томского, без ума, чести и совести! Увы нам!»

III

Май 1929-го года. Закрытое конструкторское бюро в городе… Уже сказать одно, что это город, а не село, например, не хутор, по-нашему значит и расценивается – выдать военную тайну, за которой днём ли, ночью, зимою ли, летом, дождь на дворе или что, гоняются все спецслужбы всех стран и государствообразований. Поэтому может и в рабочем посёлке. Может быть, и в секретном подземелье, например, в тайных ответвлениях Московского Метрополитена (строительство началось в 1933 году, первая линия пущена 15.05.35). А что же, у нас ещё и не такое очень и очень даже может быть.

Действие происходит в неказистой комнате с множеством транспарантов, чертёжных досок и стульчиков подле них. На одном из этих неудобных сидений задержался (видно, потому что один такой дурак остался) инженер Михаил Афанасьевич Булгаков (не писатель, не родственник даже). Он находится в вопиющем смятении: рвёт какие-то ватманы, топчет их, скуля с богоборческим огнём в глазах. Входит Николай Гаврилович Чернышевский (тоже не писатель, тоже не родственник и даже не однофамилец, кажется, хотя чёрт их разберёт с этим родословием).

Чернышевский: Миша, Миша! Образумься! Забыл, как у нас с бумагой строго? Ты сейчас побуйствуешь себе в усладу, а наутро Александр Сергеевич так над тобой побуйствует за нецелевое расходование материального инвентаря, что пожалеешь, что на свет родился не Анной Андреевной. Той на прошлой неделе ещё сравнительно легко и непринуждённо удалось отделаться за проглот в полёте творческой мысли канцелярской скрепки.

Булгаков: Запорол! Всё к чертям ядрёным запорол! Просчёт оказался уже в первых чертежах! А по ним же уже техническое задание составлено. Что там составлено – завизировано уже на самом верху! Работы уже небось начались!

Чернышевский: Не горячись ты. Всё наверняка поправимо, пусть и нелегко.

Булгаков: Поправимо?! На, смотри сам! (Протягивает подобранный с пола огрызок бывшего чертежа.)

Чернышевский: Да-а-а, действительно… Просто чудо, какое показательное вредительство! Это ж даже нарочно сразу не придумаешь, чтоб так враз всё испакостить. Да не топчи ты почём зря свои вшивые бумажонки, погоди. Я тебе сейчас из подсобки топор принесу. Круши тут всё себе на здоровье, один чёрт тебе теперь уж всё едино. (Собирается уходить.) Или, думаю, может, чтоб второй раз не бегать, я канистру керосина прихвачу?

Булгаков: Ты что же думаешь, что меня могут как этих – шахтинских – взять и на скамью?! Мол, типа, как бы я… того… в целях срыва и деконструктивации?

Чернышевский: А сам-то ты как думаешь? Если каждый, как ты, начнёт…

Булгаков: Так ведь я же не специально же!

Чернышевский: А те – шахтинские – они что же, по-твоему, специально?

Булгаков: Но ведь мы же не при диком империализме живём! У нас же есть охрана труда, соцобеспечение, здравницы там всякие и кузницы, профсоюзы. Я член, в конце концов, или кто? О, мне же товарищ Томский, когда орден вручал, свой личный служебный телефон оставлял. (Зарывается, урча, в ворох бумажной рванины.)

Чернышевский: Это ты зря делаешь. Давай лучше схожу принесу.

Булгаков: Говорит мне: «Уважаемый Михаил Афанасьевич, если возникнут какие-нибудь трудности, вы обязательно звоните, меня с вами непременно соединят беспроволочно».

Чернышевский: Тебе что лучше: топор или сразу керосин?

Булгаков: А я ему: «Заслужить Ваше и Партии доверие – вот цель, устраняющая любые непредвиденные препятствия на трудном пути познания с помощью марксистско-ленинской методологии и коммунистического напряжения всех сил на благо развития индустриализма и социализма, оба которых одинаково ценны, что матери, что отцу, что Партии, что…»

Чернышевский: Хватит! Я тебе говорю: перестань ты копошиться, зазря всё это, сковырнули твоего Томского.

Булгаков: …А он стоит, в усы ухмыляется, довольный такой, что в инженерии, бывает, случаются политически грамотные специалисты, чтоб попадались под стать реконструктивной эпохе. Нет такой проблемы или задачи, которую мы не смогли бы решить, если передовая техническая интеллигенция протянет руку и падёт в объятья рабочего класса. Только так она может избежать попадания в лапы империалистических хищников и гиен наёмного труда… Ой!!! Больно же!!!

Чернышевский (сходя с ладони Булгакова): Для передовой интеллигенции повторяю: зазряшны все твои хлопоты – вывели твоего тёзку на чистую воду, хотя пока не из состава Политбюро, но с поста председателя ВЦСПС турнули, так что скоро покатится по правому уклону с Бухариным, и Рыковым, и иже с ними туда же.

Булгаков: Куда?! За что?! Когда?!

Чернышевский: Когда – отвечу: вчера указ о снятии подписан. За что? Сам должен бы догадаться: потакали, предположу, мягкотело твои любимчики разным неударнотемпным перестраховщикам, да и откровенным вредительским поползновениям достойного ответа не соображали. А уж куда – тут, я думаю, ты сам, безо всяких подсказок узнаешь и наперёд самого Томского собственною шкурой поймёшь даже, до какой степени.