Председатель Томский

– Сам, ты говоришь, сам?! А разве не наша вина (вот собравшихся здесь товарищей, тебя и меня лично, тебя больше) в том, что он сам себе – раз, и под пулю висок. Недоверие наше, я подозреваю, он заметил, и – бац! Может кто-то ещё из нас, здесь собравшихся, такое недоверие к себе испытывает, чтоб прямо сейчас себя – бац?

Громко сказано, звучно, размашисто (хотя и ёмко), молнийно потрясли слова Руководителя и Над Всеми Душеказника, не то чтобы только лишь кабинет и его воздух, но и в нём содержащихся подгрозненных товарищей. Так что один из них не выдержал, а именно самый чувствительный изо всех генерал, у кого за спиной нынешнее начгенштабство и отжатый и приписанный в прошлом себе у Г. М. Штерна Халхин-Гол, и под второй «бац» упал в истерический обморок. Его приводит в чувство в рот заглядывающее ему ради соболезности, под ним ходящее генералитетство. Реакция на подобную эскападу у Берии и иже с ним «мирных деятелей обороны» нулевая. Так же и сам Сталин обыкновенной и уже для него вдосталь пошлой выходкой «воинственного стратега атаки» не озабочен, что и воспоследует репликой:

– Ох, уберите же с глаз долой этого командармуса, и без него в глазах бликует тоскою. Как же я без него обойдусь, увы мне! – генерал-адъютанты, начавшие было относить стушевавшегося военачальника к окну дохнуть свежего воздуха, замирают в недопонятках. – Да не без этого! Глазам моим тошно глядеть на этот срам! Без товарища Томского! – Генерал-адъютанты продолжают исполнять вынос тела к окну, по ходу совещаясь вполголоса, не пролонгировать ли им заявленный маршрут согласно настроению Верховного Главнокомандующего до изоконных высот. – Он же светом был и глаз моих и слёзных очей в ту же очередь. А теперь, когда выяснилось страшное, – как же мне без него, без товарища Томского? Увы мне, увы!

– Не побоюсь встрянуть, вы ж без него, Иосиф Виссарионович, пять лет ничего себе обходились, – ух-то ух, и не больно ли смел же на словцо этот «не побоюсь встрянуть» мокроусый лихач гражданской войны, горячий столповоздвиженник нового строя, завсегда прогнутый под каждого нового руководителя.

– Тебя, Клим, за твою обширную память мы сортиры пошлём чистить, не примянем, – и далее предан Высокой Скорби – а как же! – Суровый, Жёсткий Человек, Не понимавший Пастернака.

Опущенный же маршал, которому, ясно, теперь вперестричь не командовать полками, в ответ на помудание растерянно и тупо теребит свою напогонную звезду, словно испрашивая у присутствующих: ну за что, за что меня Бог наградил таким скоромным пуленепробиваемым идиотизмом, отчего я родился кретином?! А присутствующие? Плевали они, присутствующие, на ломки этого паяца, напялившего на себя, хохмы, видимо, ради, тридцать шестого года выпуска форму. Ворошилова ненавидели как военные («штафирка юродивый»), так и прочие тем паче – ишь ты вырядился, клоун непринюханный. Они, которые присутствовали приглашёнными на заседании, богобоязненно взирали поверх падших (кто в прямом, кто в переносном смысле) военачальников на слёзы Того, Кто не их одних заставит плакать.

– Увы мне, увы, – повторяет Он раз за разом. – Ну, где я?! И где он?! Я – в Кремле, а он – в дерьме? Так что ли? Увы мне, увы! Как ему там? Ведь я сам благодаря генералам и маршалам в том же по уши! Ох, увы мне, увы!

– Не беспокойтесь, Иосиф Виссарионович, мы с Вами всегда и везде, и сейчас тем более и со всей душой, – после этой фразы ставший для всех в одноминутье и непременным членом ГКО, и Политбюро неминуемым тем же самым, и НКВД едва ли не создателем, Лаврентий Павлович, взъяв кверху палец, полномочным и всем понятным жестом призывает всех к совокупленью с горем За Всех Страдальца и Всех Оплакивальщика.

– Увы нам, увы, без товарища Томского! – вторят плачу Рулевого и те, кто в мундирном облачении, и те, кто по партийной линии, и даже стенографисточки не сдюживают.

Одна из них, глазагорящая, розовощёкая, толстоикрая (не любовница Берии) в сердцах выпаливает:

– И мы! И мы! То есть и нам, и нам! Увы, увы без товарища Томского! Он же такой, такой был! Что ни в сказке сказать, какой замечательный! И до всего всегда доступный и входчивый: любой выкрутас, любую шваль, пустышку отметит: вон, даже Ирку, она указывает на свою пунцовеющую во время размота её речи коллегу (эта уж точно была любовницей Берии), – и ту не обошёл за ляжку полапать. Когда же ещё дождёмся мы такого отзывчивого руководителя? Увы нам, увы, без товарища Томского!

– Увы нам, увы без товарища Томского! – разносится многоголосно по всему Кремлю, по всем его закоулкам, и в шатре Спасской Башни тоже звучит включительно. Нет предела людскому надрыву народа, ощутившего в себе сиротство без товарища Томского. Караульные внутренних помещений, солдаты войск НКВД, специально подобранные с расчётом на незнание личности товарища Томского и подобных оппортунистов, исполняя долг, не могут удержаться от вовлечения в услышанный плач. Да что там солдаты – даже милиционеры, несущие внешнюю охрану Правительственных учреждений, не подобранные специально, просто сами по себе никого ни хера не знающие, и те помимо воли и разума втягиваются в общее «Увы». В «Увы» содрогаются вслед за погоноувенчанными и штатские работники кремлёвского буфета, да, да, и их не минуло скорбное Слово о погибели товарища Томского (особенно усердствует в горе пожилой официант на доверии, двулично подававший когда-то Михаилу Павловичу «Боржом» и яйцо всмятку). Коллапс в Кремле какой-то без товарища Томского. Увы!

II

Август 1936-го года.

Производственное совещание на кондитерском предприятии «Бабаевский» (бывшее «Фабрично-торговое товарищество А. И. Абрикосова и сыновей»). На повестке дня стоит вопрос об увеличении норм выработки и, соответственно с этим, продолжительности трудового дня до 12 часов без выходных и 14 часов со вторым на третье выходным воскресеньем (для молодёжи делалась такая поблажка: ну, чтоб танцы там и всё такое пятое, детей чтоб, короче, нарожали, будущих защитников Родины и Партии). Хотя коллектив состоит в основном из представителей пре-е-е… женского пола, короче говоря (язык не выговаривает применить эпитет «прекрасное» в отношении закляченных, измождённых непосильным трудом баб), несмотря на это, слово держит немногочисленное, но бойко ораторствующее мужское меньшинство, напрочь узурпирующее «голос собрания». Мы же боремся за освобождение Женщин Востока, а на собственных нам раз и плюнуть, и пусть они растирают.

Первыми были заслушаны возражения (да, да, поверьте, ещё 36-й год, проблёкливают порой возражения) старого мастера, работавшего здесь ещё до I съезда РСДРП. Нехорошие, ох, неблагожелательные ноточки звучат завскрозь в его политически невыдержанной, имеющей никому ей не данное право сравнивать Старые и Новые порядки речи, облыжно оболгывающей заботы Первого Рабочего Правительства о самим им продекларированном суверене (носителе власти, на русский если перевести), которым он и должен быть, рабочий класс именно, согласно представлениям Маркса о диктатуре пролетариата. Не все же работнички знакомы с марксизмом творческим, продвинутым на X съезде РКП(б) тов. Лениным: «Не созрел ещё рабочий класс, быдло тупое, мужицкое, эсерами насквозь прошпигованное выражать своё мнение. Должно говорить только через его, убогого пролетариата, авангард, а именно партию, а именно ЦК РКП(б), а именно меня, Ленина В. И.» Пролетарий со стажем круче, чем первая во всей России марксистская группа «Освобождение труда», впичивает: «Я помню ещё те времена, когда Николай Алексеевич, сын покойного А. И. Абрикосова, высвобождённого крепостного крестьянина внук, нам на каждый Божий праздник (а их с полста было в году) троим на четверть давал серебром, чтоб за его здравие пили. А чтоб в воскресенье ли, по Господским ли потревожить – это ни-ни. Они, Абрикосовы, к нам, рабочим, как к скотам никогда не относились, не то что при власти трудящихся».

Председатель собрания Матрос, Героически Застреливший в незабываемом марте 17-го одного из офицеров Балтфлота, который не согласился изменять такому мелкому недоразумению, как Присяга, гаркает: «Мозговыветренный товарищ рабочий, ты нам мозги не юли! Мы вам дали себя прочувствовать, что ты – рабочий класс в совокупности и лично, и впервые во всём мире все права имеешь и свободы, когда ты не против нас. А буде супротив что, то здесь мы тебя осадим, потому что мы своей кровью и наших братьев омыли знамя, которое ты своими грязными лапами не смей, сперва от машинного масла отмой, а то рабочий он! Видали мы таких рабочих на дне Балтики».