Страница 103 из 106
Вот как будто бы ненадолго и недалеко ещё отъехала от столицы, а уже всё изменилось вокруг, да и сама она вроде бы стала какой-то новой.
Реже душил кашель, свободнее дышалось, и даже пятна крови исчезли с носовых платков.
Она сама вышла из кареты, когда подъехала к старому просторному, приземистому дому. Его окружал огромный, тоже старый, слегка запущенный сад, заросший вековыми платанами, яворами[28], замшелыми абрикосовыми и персиковыми деревьями.
Расчищенные дорожки просверкивали в вечернем прозрачном воздухе кирпичными осколками, цветники наслаждались последними лучами солнца, а свежая молодая травка на газонах отливала блестками воды — видно, её только что полили, и она сияла, впитывая в себя влагу.
Александр встретил Елизавету прямо у кареты, неловко прикоснулся к ней губами, поцеловал где-то за ухом. Она засмеялась — щекотно, и чепец сдвинул.
Он взял её за руку, повёл в дом, заранее наслаждаясь тем, как хорошо всё устроил, как расчистил дорожки в саду и кое-где подстриг деревья, а лужайки полил всё самолично...
Она смеялась от души тихим, непривычным смехом — каким заботливым хозяином оказался на старости лет её муж, своенравный хозяин огромной империи, блестящий кавалер и галантный ухаживатель.
И вдруг её кольнула мысль: всё это для того, чтобы приготовить её к неслышной смерти.
Кольнула, и сразу навалился надсадный кашель, грудь рвануло знакомой надсадной болью...
— Пойдём, пойдём, Лизон, — заботливо взял он её под руку, провёл на её просторную половину.
Она сдерживала кашель, как могла, чтобы не отравить ему эти первые минуты, с натугой осматривалась по сторонам и горячо говорила слова признательности, перемежающиеся хриплым кашлем.
— Устраивайся, я после к тебе приду, — торопливо сказал он и ушёл на свою половину.
Ушёл и как будто унёс с собой её кашель. Она присела на знакомое канапе, прилегла. Камер-юнгферы засуетились, расстёгивая её накидку, развязывая широкие ленты чепца.
Скоро готов был и чай, и горький лекарственный настой. Она легонько вздохнула, закрыла глаза и словно провалилась в глубокий сон.
Александр пришёл, тихо постоял возле неё, спокойно и легко дышащей, вгляделся в посвежевшее лицо, в побледневшие шелушащиеся пятна на щеках и сказал себе: «Здесь она выздоровеет».
Потом долго советовался с докторами. Все они в один голос говорили, что даже во время дороги она уже посвежела, что ей несколько лучше, а морской воздух Азова и вовсе сделает её здоровой.
Он ушёл к себе в умиротворённом настроении, думая только о ней, представляя, как завтра покажет ей и старый сад, и расчищенные им самим дорожки в нём, и подстриженные по её вкусу кусты, и большие розарии, и клумбы с пёстрым набором самых разных цветов...
А в Петербурге уже вовсю хлопотала Мария Фёдоровна. Её громкий голос раздавался во всех залах и покоях Зимнего дворца. Она уже переехала сюда из Павловска, в апартаментах Александра поселила Николая, а в апартаментах Елизаветы — его жену, прусскую королевну, а рядом с собой их сына, своего внука, Александра.
Она одна во всей империи знала о предстоящем. Никто больше не догадывался об этом.
Перед отъездом Александр пришёл к матери, тихо сказал ей, что намерен отречься от трона, что он устал, постарел душой и телом и теперь пусть молодой Николай встанет у руля этой империи...
— Если ты отречёшься, — ответила ему мать, — в империи будут две силы — люди потянутся к тебе, и мало сторонников будет у Николая, Константин не в счёт, он сам отрёкся, но он в Варшаве, и ему нет дела до империи. Уйди добровольно, но так, чтобы все думали, что ты умер, чтобы всё было необратимо...
Он в изумлении глядел на неё.
— Я уйду в скит, в глухой монастырь, — так же тихо сказал он.
— И всё равно к тебе станут сходиться люди. Мир и благоденствие, спокойствие империи могут быть только при одном условии: если люди будут знать, что тебя нет, что это неповторимо.
— Разве это возможно, — ещё пытался сопротивляться он.
— Что мешает тебе подменить тело, уйти в монастырь тайно, так, чтобы никто не знал, даже Елизавета.
— Чтобы она не узнала, что в гробу лежу не я? — снова удивился Александр.
— Она умрёт к тому времени, — жёстко отрезала мать, — она же поехала умирать. Ну, а если и не умрёт, обставь всё так, как надо. Князь Волконский тебе во всём поможет...
Александр молча наклонил голову. Вот почему он заказал в лавре заупокойную службу по себе, вот почему так горько прощался с Петербургом, где прошли все годы его жизни. Ему всё давно было известно, и он приготовился к тому, к чему вела его мать, Мария Фёдоровна.
В душе он понимал справедливость её слов: да, Николая знали лишь как жестокого и страстного военного, никто не знал его больше.
Александр прошёл войну, вывел народ из катастрофы — его любили и знали, хоть и собирались в кружки и общества.
Его отречение наделает много шума, а смерть необратима... Не к кому станет апеллировать, в государстве всё будет спокойно.
А Елизавета? Что ж, она доживает последние дни...
Сразу после отъезда императорской четы Мария Фёдоровна пригласила к себе лучших придворных портних. Она заказала такое чудесное платье для Елизаветы в гробу, что все дамы Петербурга, как только распространился слух об этом платье, тайком бегали к портнихам, снимали фасон и рассказывали о нём небылицы. Столица долго обсуждала во всех гостиных лишь эту тему — фасон и материю заупокойного платья Елизаветы.
Слухи могли бы просочиться и в Таганрог, но ни одна из придворных дам не набралась смелости, чтобы сообщить умирающей Елизавете подобную пикантную подробность...
А Елизавета оживала на глазах. То ли лёгкий морской воздух был для неё живительной силой, то ли внимание и забота императора восстанавливали её силы, но скоро она немного поправилась, и её плоская и сухая фигура уже приняла довольно плотные формы.
После отменного завтрака — а кормили её на редкость питательно и вкусно, то овсяной кашей с изюмом и добавками из фруктов, то крабовым супом в чудесном обрамлении зелени, то котлетками из жирной курицы — она отправлялась гулять в сопровождении своих фрейлин.
Приходила на берег моря, долго стояла на пирсе, глядя в расстилавшееся перед ней бескрайнее полотно воды, куталась в мягкие тёплые шарфы от свежего ветерка.
Иногда она встречалась с императором, тоже выходившим на прогулку после скудного, привычного для него завтрака. Они вместе шли по тихим пыльным улицам городка, разглядывая тучных нянек с детьми, изредка проезжавшие старые колымаги, видели важных, как и в Петербурге, толстых ванек[29], часами поджидавших случайных седоков на расхлябанных дрожках, запряжённых дохлыми костлявыми клячами...
Чаще всего ходили они в местный собор, отличавшийся странной домовитостью, полосатыми полотенцами на стенах, не изукрашенный ликами святых или нелепыми сценами из Священного Писания, расписанными местными мастерами. Здесь особенно хорошо молилось и думалось — спокойно, уединённо.
Только на паперти сидели двое-трое нищих и заунывными голосами пели про свою нужду:
— Подайте, ради Господа нашего Иисуса Христа!
Они раскладывали в их негнущиеся, почерневшие от жары и грязи руки медные монетки и возвращались в свой тихий, просторный и тенистый сад, молча радуясь наступившему облегчению...
Потом наступило время, когда Александр стал объезжать соседние посёлки и города с инспекцией войск.
Он и здесь не мог отрешиться от своего привычного занятия.
Тогда она скучала, в ожидании его писала дневник или строчила письма, опять выходила в сад и любовалась его отцветающей осенней красотой...
На одном из смотров Александр сильно простудился, слёг с лихорадкой. Она сидела у его жёсткой постели — как всегда, с самого детства, кожаный матрац и кожаная подушка блином, — читала или просто молчала.
28
Явор — дерево, растущее в местностях с влажным мягким климатом; белый клён.
29
Ванька — здесь легковой извозчик на плохой лошади с бедной упряжью.