Госэкзамен

Хлопнула дверь полуподвала, и на солнечный свет вылетел мальчишка, сияя щербатой улыбкой самого счастливого человека во всём мире. А во дворе — друзья весёлой кучей-малой. Налетели, по плечам охлопали, улыбками осветили, и вот он уже — равный среди равных, буцкает в пыли меж домами и сараями старый залатанный мячик, готовясь к чемпионату квартала.

— … забегай, забегай! — и бумц по мячу… эмоции — самые искренние, на потных замурзанных физиономиях азарт, счастье и готовность именно так провести Вечность, — Го-ол!

Число игроков в команде неровное. Это потом, на чемпионате, будет тютелька в тютельку, а пока вот так — орда сопливая, с азартно подтявкивающим щенком, которого придерживает на коленях рыжая девчонка лет восьми, болеющая за старшего брата.

— Пенальти! — заорал истошно Пепе, голосом заменяя поломанный свисток.

Разбег…

— Наташа-а! — прервал футбольную идиллию женский голос, — Обедать!

— … го-ол!

— Ма-арк… — пронзительно вторит ей пожилая еврейка, — домой!

— Пять минуточек, Ба!

— Домой! — приговор звучит сурово и безапелляционно, даже если такого слов нет в лексиконе зовущего. Воители разбредаются по квартирам, наспех плещутся над рукомойниками и скороговоркой делятся с домашними футбольными перипетиями.

— … а я с подката такой — бумц! — рассказывал Кузьмёныш взахлёб, расплёскивая эмоции и почёсывая украдкой разбитую коленку, от которой отвалился наслюнявленный листок.

— … ну што с тобой делать? — невпопад качает головой мать, занятая домашними хлопотами и подкладывая добавку, — Ты ешь, ешь…

В дверь решительно постучали, и женщина встрепенулась, подхватившись с табуретки и поспешая к двери.

— Додик? — удивилась она, растерянно пропуская незваного гостя.

— Шалом этому дому, — поприветствовал хозяев Бриск, щуря подслеповатые глаза и втискиваясь в крохотную квартирку. Пригнувшись неуклюже, он всё-таки стукнулся лысеющей головой о низкую притолоку. Изрядного роста, он и сутул преизрядно, всей своей нескладной фигурой напоминая вопросительный знак в золотых очёчках.

— Глафира, я пришёл поговорить за поведение вашего сына! — сходу ошарашил он прачку, не утруждая себя вежливыми расшаркиваниями.

— Ах ты паршивец! — напугано ахнула женщина, поворачиваясь к удивлённому сыну, — Признавайся, што ты натворил!

Логика в её испуге наличествует и даже оправдана, потому как — где вдова-прачка, а где почтенный аптекарь? Пусть даже аптека у него крохотная, а сам Бриск служит неизбывным источником анекдотов для всего квартала, но нужно же понимать разницу в социальном положении!

— А я што? — привычно заныл Кузьмёныш, уворачиваясь от свёрнутого грязного полотенца и мучительно пытаясь понять, с какой именно претензией мог придти местный аптекарь. Потому что специально он не шкодит, оно само как-то получается, притом на удивление разнообразно, — Што сразу я?!

— Опять окно?! — сама себя накручивала женщина, хватаясь за сердце и вспоминая, сколько в её тощем кошелке осталось денег, — Ну паршивец!

— Хуже! — скорбным голосом протрубил Бриск, и Глафира опустилась на табуретку, хватая ртом воздух и глядя перед собой остановившимся взглядом.

— Серёжа, — взгляд Додика остановился на мальчике, пригвождая того к дощатому полу, — сядь, нам надо с тобой серьёзно поговорить.

— Д-да… — не чуя под собой ног, Кузьмёныш нащупал свободную табуретку и уронил на неё костлявую задницу, уставившись на аптекаря испуганными глазищами.

— Ах ты… — завыла было женщина, раззадоривая саму себя для предстоящей порки сына. Женщина она добрая, а лупить кровиночку нужно, потому что безотцовщина и шкода! И вообще… как же иначе-то воспитывать? Рыдает и бьёт, а Кузьмёныш страдает не столько от колотушек, сколько от материных слёз.

— Глафира Ивановна, — Додик осадил её тяжёлым взглядом и та, прижав руки с полотенцем к губам, понятливо закивала. Подав гостю табуретку, она уселась и сама, но тут же вскочила, обмахиваясь полотенцем и стискивая побелевшие губы.

— Серёжа, — продолжил Бриск, не отрывая от мальчика гипнотического взгляда, — я сегодня имел интерес наблюдать за ваш дворовый футбол.

Глафира выдохнула что-то нечленораздельное и ещё сильнее замахала полотенцем, задрожав нижней губой и придумывая для себя все возможные ужасы. Русский язык у Додика практически эталонный, но когда он начинает сбиваться на местечковый диалект — дело дрянь!

— Серёжа, — с трагизмом в голосе продолжил гость, — я видел, как ты делал руками вот так…

Додик изобразил, будто хватает кого-то за грудки и весьма неумело обозначил удар. В ином случае это выглядело бы скорее комично, но сейчас из аптекаря выплёскивается паника, и это откровенно пугает.

— Ну… — мальчик часто заморгал, не понимая решительным образом ничего, — так, драчка…

— Драчка! — Бриск вскочил, воздевая худые руки к небу, — Ты слышал? Драчка!

Небо не отозвалось, и Гласа с низкого белёного потолка не послышалось, но эмоциональный посыл был столь силён, что Кузьмины невольно задрали головы вверх, ожидая ответа и тщетно разглядывая трещинки на потолке.

— Никак покалечил кого? — выдохнула мать, опуская наконец голову и растерянно моргая — так, будто в глаза ей попали соринки.

— Хуже! — свирепо выдохнул Додик, так что перепугалась не только мнительная Глафира, но и Кузьмёныш.

— Серёжа! — иудей подался вперёд, и очень бережно взял руки Кузьмёныша в свои, поднимая их на уровень глаз, — Ты мог повредить руки!

— А-а… — выдавила женщина и растерянно захлопнула рот, едва не прикусив до крови нижнюю губу.

— Эти руки, Серёжа, — с напором продолжил Додик, выпятив вперёд подбородок из тех, которые принято считать безвольными, — не для драки!

В карих глазах его засветилось то мессианство, которому без разницы на квадратность подбородков.

— Не для драки, Серёжа, — Бриск не выпуская руки мальчика, поднёс их к глазам матери, — видите? Мозоли!

Он провыл это так трагически, что Глафира отшатнулась испуганно.