Из глубины

Я вообще люблю, когда все находится на своих местах. Магазин, два дерева, клумба. И переход через дорогу. Пока все на месте – дни катятся ровно, и ночь спокойная. Могла ли я думать, что та чужая реальность, их реальность, сумеет-таки вывести меня из равновесия? Однажды, дождливым весенним утром я обнаружила, что переход перенесли шагов на десять вправо, а на том месте, где он был, поставили решетчатое ограждение омерзительного мимозно-желтого цвета. Убрали плиты и на оголившемся участке земли посадили какие-то чахлые кустики совсем без листьев. Мое пространство было изменено, и я разнервничалась, чего не случалось уже давно. Конечно, глубокая медитация могла бы помочь смириться с грубым вмешательством извне, но как оказалось – мир готовил для меня еще одно потрясение.

Я услышала звук! Годами из окна лился однообразный шум, из которого не выделялись отдельные звуки, но в тот день, все шло не так. Это было тихое постукивание по плиткам тротуара, словно кто-то водил по ним железкой из стороны в сторону и, цепляясь за грани, она производила стук. Я так давно не слышала ничего конкретного, что эти звуки мгновенно разложились в моем усталом мозгу на образы – ржавая железяка – серые плитки. Но вскоре в поле зрения появился источник постукивания. По тротуару шел слепой человек, предваряя чирканьем трости каждый свой шаг. Так делают летучие мыши, ловят отраженный от препятствий собственный крик и так узнают куда в темноте лететь. Этот человек, конечно, не летел, он шел, создавая и еще один фоновый звук – шарканье подошв, тихое такое короткое шипение – шшш...шшш... Одет он был в черную непромокаемую куртку с капюшоном, закрывающим лицо. Я видела только бледное пятно подбородка и безгубый рот, открывающийся и закрывающийся синхронно с движением палки. Наверное, он считал шаги. В какой-то момент все смолкло – слепец остановился, повернулся лицом к бывшему переходу, теперь огороженному и вытянул вперед палку. Ткнул ею в железо раз-другой и отпрянул, услышав незнакомый металлический звон. Затем, видимо совсем растерявшись принялся колотить по ограждению изо всех сил, не умея понять почему это тысячу раз хоженый-перехоженный путь вдруг оказался тупиком. Металлический грохот и лязг, как видно, ни о чем ему не говорили, ибо были незнакомы.

Не в силах больше переносить дискомфорт, который мне доставлял незнакомец, я нырнула ногами в тапки и, прямо как была, в пижаме, выскочила из комнаты. Без помех миновала гостиную, прихожую, в которых никого не было, выбежала в подъезд, тоже пустой, и через мгновение оказалась в самом эпицентре раздражающего шума.

Человек остервенело колотил по ограде, и ничего не оставалось другого, как взять его за руку и сказать:

– Здесь больше нет перехода. Я вас переведу...

Это странное ощущение – держать чужую, мокрую от дождя кисть в своей руке. Никогда и ни с кем я еще не позволяла такой вольности. Но, как ни странно, он услышал мои слова и даже почувствовал прикосновение, потому что безропотно двинулся за мной, осторожно переставляя ноги. Я молча перевела его через дорогу, стараясь не растерять удивительное чувство единения с другим существом. Но и это было еще не все.

Мы остановились возле входа в магазин игрушек, и я приложила его ладонь к холодной стене, чтобы он смог ориентироваться дальше. Я дрожала от холода в намокшей от дождя пижаме, а тапочки, впитавшие словно губки тонну воды, казались веригами на ногах заключенного. Вместе с ознобом поднимался и страх – дело было сделано, кураж пропал, а я оказалась во враждебной реальности одна-одинешенька. Путь домой казался непреодолимым.

Я выпустила руку незнакомца, надеясь, что и он уже перестал меня замечать, но вдруг слепец повернул голову и посмотрел мне прямо в лицо незрячими глазами.

– Ты добрая девочка, – сказал он глухим, немного простуженным голосом. – Золотая душа. Спасибо.

Чирканье и стук его палки давно уже растворились вдали, а я все стояла под проливным дождем, не понимая, что произошло. Меня, кажется, заметили? Но как это может быть? Значит этот человек здоров и не страдает, как его... синдромом Котара, как все остальные, которые меня не видят?

В витрине сидели куклы, и я с надеждой посмотрела в их стеклянные широко открытые глаза, но тут же и поняла – ничего не изменилось, они меня не замечали.

Много дней и ночей я осмысливала случившееся. Все ждала, что произойдет еще что-то. Но мечты мои были тщетны, и я постепенно снова погрузилась в свое полусонное существование, в отчаянии понимая – мир неизлечим. Говорят, что идеи витают в воздухе. Говорят, что любое незначительное событие или даже объект могут оказаться знаком, но нужен талант для распознавания знаков и их толкования. А еще бывает так – подсознание для себя отмечает какой-то знак. потом долго переваривает и однажды выдает готовый рецепт. Так случилось и со мной. Однажды утром появилась мысль, которая потом сформировалась в рецепт панацеи.

Я сижу в удобном ортопедическом кресле с выдвинутой подставкой для ног, в такой позе сидят космонавты в своих космических кораблях. Они плывут в пространстве среди звезд, а я парю в полной темноте, и только пять свечей слегка разгоняют мрак, да полная луна неподвижно висит за окном. Раздернутые бархатные портьеры – театральный занавес, стол со свечами – сцена, а ночное небо – декорация. Луна самодовольна, полнокровна. Она смотрит так, словно ее никогда не посещали мрачные предчувствия. И даже не догадывается о том, что произойдет через несколько минут, когда нечто окажется сильнее ее холодного света. Но и она испытает страх в полной мере, страх сделаться невидимкой, раствориться на веки кусочком коричневого сахара в черной жиже ночи. И тогда, испытав стыд слабости, она взглянет в мою сторону, впитает свет пламени, мерцающий в моем окне, и как последнюю надежду заберет это слабое свечение, закутается в него, и сама на мгновение примет форму пентаграммы. В ту секунду мы станем равны. Я дам ей надежду, а она мне силу. И тогда...

Я чувствую, как мое тело становится невесомым, наполняясь изнутри пронзительным синим светом. Тонкая скорлупа кожи еще сохраняет его форму, но истаивает, сливается с сумраком и остается только одна реальная точка в центре груди – страж, не дающий рассыпаться безвозвратно. И я вижу, как с луной происходит то же самое. Чернота откусывает кусок за куском, а то, что еще остается светлым принимает кроваво-красный оттенок и тает в темноте так же, как и мое тело. И в то самое мгновение, когда от яркого диска остается лишь красноватая тень, собрав всю свою волю, я мысленно кричу:

– Из глубины взываю к тебе!

В этот крик я вкладываю и глупую жертвенность своего имени, и похоронный звон последнего прощания, и просьбу об исцелении для всех. Потому что я знаю, как их исцелить. И как заставить их меня увидеть и, наконец, сказать мне, что существую. Как сказал тот человек под дождем.

– Амайя, – говорит мне плененная луна громовым шепотом, от которого сотрясается все вокруг. – Амайя, ты во всем виновата.

Пусть я. Конечно же я. Но ведь не поздно все исправить. Я припадаю к окровавленной луне и пью ее силу, чувствуя с каждым глотком, как меняется мир вокруг. Я выпиваю ее до дна и теряю счет времени. Свечи начинают трещать, выбрасывают последние искры и гаснут, вслед за ними гаснет и мое сознание.

Просыпаюсь я от шума. Не от того привычного, который насквозь пропитал мое существо, нет. Мое ухо различает звон посуды, чьи-то тяжелые шаги за стеной, болезненные стоны и непреходящий визг. Точно так же, как я однажды расслышала стук палки слепого, сейчас я слышу голоса своих родных. Они вернулись. Я с трудом разлепляю заплывшие от бессонной ночи глаза и вижу свои руки, все еще испачканные кровью луны.

И я тороплюсь выйти из комнаты, чтобы заключить в объятия исцеленных родителей. Рядом по коридору – кухня, тысячу лет я не бывала там. Я вхожу и вижу отца, который склонился над горой битой посуды и шарит неловкими руками по полу. Среди разбитых тарелок перекатываются аптечные пузырьки и рассыпанные таблетки. Вижу маму, бредущую по коридору. Она держится за стены, неловко переступая босыми ногами, словно боится упасть. Вижу младшую сестру, сидящую на полу и прижимающую обе руки к лицу. С растопыренных пальцев капает кровь. Мама поднимает голову, и я вижу две кровавые дорожки, струящиеся словно слезы из невидящих глаз. На скрип двери, она поворачивает слепое лицо ко мне и спрашивает дрожащим от боли голосом: