Страница 2 из 4
Вот утро субботы, мы пришли после завтрака на один из старейших исфаханских мостов. Воды почти нет, но вокруг все равно прогуливаются и стайки подростков, и парочки, и патрули стражей исламской революции. Старик с повязанным на французский манер шарфом прогуливается между колоннами и что-то бормочет нараспев. В руках у него книга, на носу – очки в тончайшей оправе. Гид рассказывает, что это стихи то ли Фирдоуси, то ли Хафиза. Присмотревшись, я замечаю еще несколько чтецов. Оказывается, что это многовековая традиция.
Мы уходим на базар за сувенирами, но еще несколько раз оглядываемся на стариков, читающих тысячелетние стихи под пятивековым мостом над пересохшей рекой.
Поэзия на фарси, возможно с самой мощной непрерывной поэтической традицией после китайской, была почти неизвестна европейцам до начала девятнадцатого века. Пока мы едем в машине, гид начинает читать и переводить Хафиза Ширази. Несмотря на невероятную усталость после дневного переезда, я все же улавливаю приятный ритм. Спонтанный перевод на английский дается нашему другу тяжело. Да и не только ему, и не только спонтанный – лучше читать посвященные Ширази стихи Гете и Пушкина, чем ослеплять себя переводами на варварскую фонетику.
«Но боюсь: среди сражений // Ты утратишь навсегда // Скромность робкую движений, // Прелесть неги и стыда!»
Пьяница и весельчак едва не был казнен Тамерланом за строки: «Когда красавицу Шираза своим кумиром изберу // За родинку её отдам я и Самарканд и Бухару».
Был во всех трех, размен честный, железный старик зря кипятился. Везде огромные глаза пропастям, да пропасть перед ними для гяура.
Могила поэта – один из пунктов нашей программы. Я настоял. Может быть, дело в парке, но вокруг гуляет уж очень много молодежи. Представляете себе парк, например, вокруг могилы Нестора Летописца? У нас не каждый скажет, где похоронен Пушкин.
Девушки в платках похожи на черных матрешек. Кукольные, поголовно сделанные носики, алые губки, огромные глаза. Смешно семенят своими стайками и непрерывно щелкают друг друга на зеркальные камеры. Гид потом рассказал, что профессия архитектора – одна из самых популярных, поэтому фотография тоже в почете.
Говорят, что Шираз – как раз родина того самого винограда. Успели вывезти, пока в очередном порыве строительства скреп один шах не уничтожил все виноградники. Так была похоронена одна из самых старых традиций виноделия. Хотя, когда разговариваешь с представителями любого древнего народа, чьи карты на текущий момент оставляют желать лучшего, неизбежно попадаешь в армянский анекдот. «Знаешь Мертвое море? Мы убили».
В Ширазе, однако даже воздух по-прежнему слегка пьянящий. Юг – везде юг, и люди здесь куда веселее, шумнее и наряднее, чем в строгом Тегеране.
Одна «матрешечка» приближается и заговаривает с нами. Конечно, девушки здесь порой могут позволить себе улыбнуться, но такое поведение обескураживает. Оказалось, что мой скромный Вертер познакомился с ней в Интернете и рассказал о маршруте. Двух русских на могиле Хафиза было найти не так уж сложно. Помнится, при внутреннем перелете мы даже паспорта не доставали, гид говорил что-то вроде: «Эти беляши со мной».
Загадкой для нас осталось время, которое девочка прождала тут, – она ведь знала только день, когда мы будем в Ширазе.
«Шагенэ ты моя, Шаганэ!»
Facebook и Twitter в стране тогда не работали, потому что оппозиция там координировала протесты, а вот Tinder и Instagram – сколько угодно, а родину не трожь.
Моей поэтической реакцией на окружающее стало перечитывание персидских стихов Есенина. Было что-то настоящее в том, чтобы читать у красочных мозаик.
«Как бы ни был красив Шираз, // Он не лучше рязанских раздолий. // Потому, что я с севера, что ли».
По иронии судьбы, до моего трехлетнего романа с Рязанью оставался ровно год. Тогда же развивался другой: поскольку часть социальных сетей была закрыта, а Интернет появлялся нерегулярно, то по вечерам писал на Blackberry длинные письма девушке с большими глазами. Она думала, что интересует меня только размер глаз, и советовала найти свою Сорайю Бахтияри, а я искал самые подходящие ей стихи Бродского. Послушай женщину и сделай наоборот.
«Об этом ты не спрашивай, о мудрый мой Хафиз: // Вино да косы женские – вот мира глубина».
Вместо полей – горизонт даже не степи, не пустыни, а какого-то пространства вечности, истоптанного миллиардами копыт, сапог, легионерских сандалий. После Персеполиса и могилы Кира решаем сделать остановку и перевести дух, до ночлега еще несколько часов. Наш жеребец, а Саманд переводится ровно так, останавливается у придорожного кафе. Чай подают с сахарными кристаллами и ниточками шафрана. Кристаллики окрашивают кипяток в нежнейший желтый цвет с оттенком летнего цветочного луга. Я видел его с тех пор два раза. Один раз в бутылке идеального Мерсо, другой – в отражении заката на куполе главной мечети Исфахана в конце длинного базарного дня. Солнце грело мое лицо, фонтан рядом искрился прохладой. День был потрачен на поиск на базаре, когда-то самом большом в мусульманском мире, стариков, похожих на того чтеца Фирдоуси. Шкатулки из верблюжьей кости, миниатюры по старинной технике, какие-то масла, мешочек шафрана и сушеная роза – я вежливо, с поклонами, торговался через гида с почтенными старцами и чувствовал себя почти Афанасием Никитиным. Сколько бы ни прошло лет, то небо и переливы на глазуревых куполах мечетей навсегда останутся со мной.
Мы сидим на пластиковых стульях, согреваемся чаем и смотрим на сжимающуюся полоску марсианского заката.
Точно: у вечности аромат шафрана.
III. Дольче фар ниенте
Мало что завораживает меня так, как раннее летнее утро в южном, удобного для человека размера, городе. Все просыпается рано, неторопливо – гул crescendo, в ритме морской волны. Мегаполисы же просыпаются рывком, там не сыщешь булочников с повадками сонных котов и дворовых котов с повадками олигархов. Оба вида не выдержат неестественного отбора большого города.
Даже полуденный зной добирается до зенита вразвалочку, от перекрестка к перекрестку, то и дело останавливаясь поболтать со знакомыми. Где-то уже пекло, а в тенистых двориках, под липами и тополями еще зябко.
Женщины деловито спешат на рынок, где весь товар еще отдает прохладой погреба. Вездесущие коты дерутся за потроха от разделанной рыбы. В мясных рядах по свиным тушам стучат топоры. К завтраку покупают большой пакет черешни, сметану, в которой стоит ложка, и свежайшую краюху хлеба.
Под бочкой с копеечным квасом натекла липкая лужа, сонно сползающая по тротуару на дорогу. Тороватые женщины устраиваются за прилавком на колоссальных юбках и перекрикиваются с товарками утренними новостями. В одном городе это будут армянки, в другом – украинки, в третьем – казачки, но всегда будет торговля с прибаутками, радушное предложение попробовать и стопка полиэтиленовых пакетов, придавленная камешком. К пункту сдачи тары, а потом – обшарпанному пивному ларьку, бредут расхристанные выпивохи – они явно провели ночь где-то на траве под забором.
Бабушка набирала пару торб снеди, в добрую половину своего веса, да еще среднего размера кавун в словно кевларовую авоську. Атласные помидоры, блестящие перцы, дышащие краюхи серого и белого, костистая речная рыбка и млеющие соком персики. Щедрость южной природы моя крохотная бабушка на своей кухоньке превращала в огромные кастрюли борща, котлет, «Наполеона» со слоем крема в палец толщиной и тонны компотов, охлаждавшихся в ванне.
В каждом южном городе я выбираю одно утро для такого похода на рынок. Без бабушки с ее нерушимыми торбами добрые торговки сложат снедь в почти прозрачные пакетики, но мне все равно уютно от их приторных улыбок. Густой аромат свежего всего от прилавков – и я уже улыбаюсь до ушей.