Неумолимая жизнь Барабанова

Полтора десятка гостей съехались нынче в этот замок, чтобы разыграть массовое представление: «Что-то такое из „Хижины дяди Тома“. Беглого раба ловят». Негров изображают нагримированные артисты.

– Ну, мне повезло, я настоящего подстрелил!

Эту бестактную реплику Степан пропустил мимо ушей, но зато спросил, чем стрелял в него Будилов? Оказалось, шприцем с веществом, вызывающим болевой шок. Оказывается, эти корчи и судороги ценились чрезвычайно высоко, так как, стреляя в человека и наблюдая его судороги и корчи, удачливый стрелок избавлялся от гнетущей его агрессивности.

– К тому же свежий воздух и ландшафт, – заключил ободрившийся целитель.

Будилов, видите ли, во славу Ваттонена лечил наезжающих соотечественников, и собственная агрессивность буквально давила его. Глухонемой лопарский шаман – вот в кого Ваттонен перевоплотил Виталия Будилова. «Скажите мне, Барабанов, легко ли быть глухонемым лопарским шаманом?»

Степан поинтересовался, как часто бывают такие съезды, призадумался и спросил, много ли берут искусственные негры. Целитель только свистнул. «Предлагаю сделку», – сказал Степан.

Они удивительно быстро договорились. Будилов передавал Степана хозяевам замка, те экономили на артистах, Степан получал убежище на неопределенный срок. По тому, как целитель оседлал ситуацию, ясно было, что и ему кое-что перепадет.

– Ну, Барабанов, вас я ни о чем не спрашиваю, – проговорил Будилов и принялся, такой-сякой, сыпать порох в ружье. Степан без лишних слов заткнул указательным пальцем дуло и обратился ко мне.

– Ступай, – сказал он, – одному тебе бояться нечего. – Потом он велел мне разуться, натрусил на подошвы моих башмаком слой пороха из пороховницы Будилова и поджег его ловко брошенной спичкой.

– Ступай, – повторил он, – ни одна здешняя собака не унюхает твоего следа. Твои подметки не помнят ничего, ты заново родился, Барабанов.

Меня и в самом деле никто не задержал, и мотоцикл по-прежнему стоял в сарае. Но вот странность: я не знал, что делать? Набалованное местное зверье, не страшась меня, тянуло из сарая сено, а я сидел, привалившись к стенке. Наконец, мне пришло в голову, что нужно просто повеситься. Мысль эта была так проста и столь многое разрешала, что тут же, не вставая, я приглядел подходящий сук. И только отсутствие веревки помешало мне. Досадуя на себя, я выкатил из сарая мотоцикл и пустился в путь. Через полчаса я сообразил, что вполне мог бы удавиться веревкой, которая стягивает прессованное сено, а коль скоро это не пришло мне в голову, когда я сидел у сарая, то и самое желание наложить на себя руки было мерзким позерством. Да! Тысячу раз мерзким, потому что ружье было со мной, и уж застрелиться я мог без труда.

Тут ход моих суицидных мыслей прервался. До меня дошло: покуда ружье Артемия при мне, ничего не стоит завинить меня в его смерти. Я съехал с дороги, закатил мотоцикл в кусты, отыскал выпирающий из земли камень и разбил о него ружье. В сырой низине я вколотил в землю стволы, забросил на верхушку ели патронташ и долго еще вспоминал, от чего еще мне нужно избавиться. Пожалуй, безумие снова накатывалось, но обморок и видения прошли стороной. Только в самой чаще светлого европейского леса гукнуло что-то, и парок, подобно вздоху, взлетел и растаял.

Почему я удивляюсь, когда живая душа моя дает о себе знать? Неужели мне было бы легче, исчезни она, растворись, как то облачко в лесу у чешских Татр? Так ведь нет же! Я стоял над стариковой могилой, глядел на выложенные золотом буквы, и яснее ясного было, что именно за этим я и вернулся. Старик не говорил со мною, его посмертие было безмолвным и строгим. Но я же помню: стоило мне понять, чего я хочу на родине, и я прошел все страны и границы, как игла. И вот я здесь, на сельском крохотном кладбище, и Манечкина дача за холмом. Я видел ее крышу. Но мне не нужно туда идти, Манечка в городе. Будь это не так, мы бы встретились у стариковой могилы.

Я достал из рюкзака плоскую бутылочку, обронил несколько капель коньяку на землю, отпил. Ручаюсь, старик никогда не позволял себе такого разврата, как мысли о самоубийстве. Жизнь, черт дери, нуждалась в организующем начале, и он, не уклоняясь, исполнял эту роль. Он бы не одобрил питье из горлышка даже над своей могилой. Между тем, это единственный поступок за последние месяцы, за который я отвечаю полностью. Все остальное со мной произошло, случилось, а этот коньяк я пью сам. И я сам привез его сюда. Потом я вспомнил про свечку, пристроил ее на плите, зажег и долго сидел, глядя на остроконечное пламя.

Барышня Куус, сердце мое! Все эти месяцы она платила за нашу со стариком квартиру. Квитанции лежат на кухонном столе, и латунная дощечка придерживает их. Вот странность: за телефон Машенька не платила. Я снял трубку. Тишина.

На площадку, пока я возился, запирая дверь, вышла из своей квартиры мадам Куберская. Я прихватил дверь двумя оборотами ключа и поклонился ей, как бывало. Она, чему-то удивившись и вспыхнув, оглядела меня, в общем, одобрительно и сказала, что предыдущий жилец кланялся точно так же.

– Прекрасно, прекрасно, что квартира не будет пустовать! – сказала она.

Я остолбенел.

– А как вас величать?

Я назвался.

– Удивительно. Вашего предшественника звали точно так. Они тут жили с отцом, а потом куда-то делись. Потом были девушки. Только не помню, как их звали. Да мне и не к чему.

Она вызвала лифт и уехала. Что делается на родине, скажите? А девушки? Может быть, барышня Куус – девушки?

Во дворе меня остановил председатель нашего кооператива.

– Вот и вы! – сказал он. – По описанию – точь в точь. – Сцапал меня за локоть и принялся водить туда и сюда. Он толковал о том, что квартиры не должны пустовать, что появление новых людей освежает атмосферу… Я думал, сойду с ума. Домоправитель тянул свою речь, взглядывал мне в лицо, и ничего не происходило. Он меня не узнавал! Помнится, я украдкой ощупывал щеки и нос. Нос как нос… Да что за чертовщина! Наконец, мой собеседник отвлекся по случаю приезда мусоровозки, а я вернулся домой.

Я постоял перед зеркалом, помаргивая на свое изображение, но так и не открыл причины неузнаваемости. Не могу сказать, что это меня сильно задело, но явилось какое-то смутное беспокойство. Словно слышалось у меня за плечом дыхание, а ни схватить, ни услышать дышащего было нельзя. Потом я стал исследовать квартиру и в самом деле нашел следы барышниного проживания. Косметичка, упавшая за диван, Манин лосьон в шкафчике в ванной и кое-какое бельишко в шкафу. Я собрал все это и неизвестно для чего упаковал. Наверное, найденного было мне мало, и я принялся оглядывать стены. Портрет Евгении странно покосился. Я нажал на легкую рамку, но она не подалась.

По другую сторону рамки виднелся предмет странных очертаний, который удерживал портрет в неловком положении. Я присмотрелся. Боже мой! Тот самый крохотный клинок, что на заре своего знакомства с Ксаверием я подарил Алисе!

Я вытащил стальное жальце из-за обоев. Но ведь это что-то значит. Какой-то Мопассан наоборот. В полном отчаянии я схватил трубку мертвого телефона, послушал тишину, плюнул и поехал в школу.

Позже, когда не застав Алисы в ее кабинете, я ехал к ней домой, мне пришло в голову, что надо было испытать свою неузнаваемость на Ксаверии. Правда, одного-двух бывших своих коллег я встретил в вестибюле, и они меня не признали. Но Ксаверий… Мне требовалось засвидетельствовать свой переход в новое качество, а кто мог сделать это вернее Кафтанова?

Алиса отворила мне, вгляделась, прищурившись.

– Входите, Барабанов, – сказала она насморочным голосом.

Крайне раздосадованный я вошел и некоторое время сидел один, озирая кухонные стены. Алиса чихала и сморкалась в ванной.

Вернувшись, она села против меня, и на лице ее был отсвет торжества. Я, как пацан, выложил ей все, а она принялась готовить кофе. Решительно, эту дамочку нельзя было вывести из равновесия.