Ранние сумерки

Здесь у Ломиона, наконец, получилось закрыть глаза самому.

Ничего не случилось, уговаривал он себя, уходя все глубже в память и дубраву Нан-Эльмота. В ельник. В болотце. В ручьи. Ничего не случилось. Никого искать не надо. Все найдутся. Только подождать, и все будет хорошо. А то, что здесь никого нет, это ничего.

Снаружи было тепло, и кто-то прижимал его к себе, внутри был Нан-Эльмот, и дубы, и осенние листья, и орехи, и лисы, за которыми он следил, только в лесу становилось все холоднее, и листья съеживались все сильнее. Он брел там, внутри, уговаривая себя не возвращаться домой.

Открывая глаза, видел всадников, бегущих собак, бледно-рыжие волосы Келегорма и белое мамино платье над боком лошади — и прятался обратно в памяти и в лесу. До следующей ночи, до тех пор, пока копыта коней не загрохотали по южному мосту крепости Аглон и по ее мощеному двору.

Что-то сейчас будет, показалось вдруг Ломиону во всей этой суете. Что-то ещё неладное. Вокруг беспокойно переговаривались, Хуан скулил и тыкался носом на бегу в ноги хозяину, спина у того была мокрой, кто-то уже бежал вглубь замка с криками “Лекаря, скорее!”

Лекаря?

А если...

Он задергался, пытаясь высвободиться. Подойти к ней, посмотреть, дотронуться ещё раз, а вдруг! Но всадник прижал его к себе, шепча что-то глупое и успокаивающее, Ломион никак не мог высвободиться из плаща — и увидел Куруфина с опозданием.

Лорд Куруфин мчался через двор, и от него шарахались.

Один из охотников подхватил Арэдель из рук Келегорма, голова ее мотнулась – вся она была по-прежнему пустой и чужой. Но лекарь тогда зачем?

Келегорм тяжело сполз с лошади прямо на руки брату. Его шатало.

— Да дойду я, успокойтесь! — зарычал он словно бы на всех сразу. — Курво... Ее последнее желание ты знаешь. Я обещал. Отправляй гонца к Нолофинвэ немедленно!

— Ты мне расскажешь все. Ты сам его отправишь, — Куруфин вцепился брату в плечо, его пальцы побелели. — А сейчас тебя отнесут к лекарям, глупец, болван, дубина! Не вздумай носиться здесь, чтобы яд по телу не расходился!

Наверное, слуги бы с Келегормом не справились, но Куруфин почти силой уложил его на носилки, возникшие откуда-то со стороны палат Целителей. И пригрозил привязать к кровати, если тот вздумает геройствовать.

Ломиона тем временем сняли с лошади, выпутали из плаща и попытались напоить молоком. Но он подавился и закашлялся надолго, а когда пришел в себя, лордов Аглона уже не было рядом. И мамы не было. Он остался один.

Правда, из сумрака возник Тьелпе и увлек Ломиона за собой, обняв за плечи. Это было тоже неправильно, но чуть меньше неправильно, чем все остальное, и Ломион пошел за ним, цепляясь за его рукав.

— Хочешь спать?

Ломион замотал головой.

— Хочешь поесть?

От этой мысли Ломион закашлялся снова.

— Побудешь со мной в мастерской, — решил Тьелпе. — Там всегда можно поспать на лавке. Это лучше чем в гостевой, я думаю.

Если бы не посторонние, было бы ещё лучше. Но даже в мастерскую прибегали не раз мужчины и женщины. Юноша с рыжей вышивкой на одежде — Ломион только сейчас разглядел его лицо. Два лекаря, которые поочередно его, Ломиона осмотрели и хотели поговорить, а он молчал и вжимался в лавку. Испуганный Ньялмэ, который зачем-то прибежал сказать, что слуг Эола заперли в кладовой, а Тьелпе он выпалил, что Келегорму все хуже, яд незнакомый, лекари теряются...

Ломион уже не знал, плохо это или нет.

Если он закрывал глаза, видел либо отца, зовущего из снов, либо летящий нож, либо Келегорма, сметающего Эола в прыжке. Лучше всего было видеть мамино платье, и он старался вспоминать его. Наяву он кутался в плащ, тоже мамин, теплый, знакомый до каждой нитки, и хотел только, чтобы его не трогали.

И немного — чтобы Тьелпе не уходил.

Тьелпе всё-таки впоил ему немного молока и обещал дать позже ещё. Молоко было ничего, а от мысли о еде начинало крутить все внутри.

Вот вскоре после молока и ворвался лорд Куруфин. Тьелпе даже сказать ничего не успел — лорд Аглона оказался уже рядом, присел и встряхнул шарахнувшегося Ломиона за плечи. Пальцы у него были как из железа, твердые и холодные даже сквозь плащ.

— Яд твоего отца убивает Келегорма. Прямо сейчас, — сказал Куруфин очень тихо и яростно. — Что ты знаешь о яде? Хоть что-нибудь! Видел растения, хоть мельком? Чувствовал запахи? Помоги нам! — он перевел дух, будто долго бежал. — Скажи хоть что-нибудь!!! Скажи!!!

Ломион попытался сказать “я не знаю” — и засипел. Горло сводило. Страшно не было, ну как-то не могло уже быть хуже, чем есть, но хотелось залезть под лавку или под стол, подальше от этого и его темного огня, бьющегося внутри. Куруфин сверлил его сияющими глазами, в которых была жуткая, пугающая надежда, а он только сжимался, закрываясь внутри тоже. Голова отчаянно заболела.

— Он не может говорить и есть, отец, — тихо сказал рядом Тьелпе.

Лицо Куруфина окаменело, глаза погасли. Он отпустил Ломиона — не оттолкнул, как тот ждал, просто разжал руки, отвернулся, вскочил и стремительно вышел вон.

Тьелпе сел рядом и обнял его было, но опять стало неудобно, во всем теле. Ломион ерзал, пока его не отпустили, снова сел и закутался плотнее. Незаметно Тьелпе куда-то делся, стало спокойно и тихо, как хотелось, и от этой тишины сделалось ещё хуже и пришлось закрывать глаза и прятаться внутри, в памятный осенний Нан-Эльмот. Плохо получалось. Рыжие листья были совсем как волосы Келегорма. Который ещё есть. Мамы нет, Эола нет, Келегорм есть, но скоро, наверное, тоже не будет...

Охотничий рог тревожно запел на границе его внутреннего Нан-Эльмота. Ломион сделал несколько шагов от опушки и увидел выступившую из тумана кучу палых листьев, и на куче — двоих, укутанных в плащи с головой, листья на них нападали уже. А третий лежащий был Келегорм, и он ещё дышал, хотя губы были совсем синие, и щеки ввалились, только глаза блестели прежней злостью. Он хватал воздух, будто дрался за него, будто не знал, выйдет ли следующий вдох.

Этого не было в его памяти! Не было!!!

Этого нет!

Ломион бросился под деревья, и бежал до самого дома. Того, в который боялся заходить.

Никого там не было. Нигде. Двери стояли распахнутыми, ни одного слуги ему не встретилось, и он прошел до самого сада, до ограды в отцовский скрытый сад, и никто его не остановил.

Ведь если он опять сюда придет самовольно, думал Ломион, отец его обязательно снова найдет и накажет. Не может не наказать.

Ломион сбросил щеколду и вошёл в калитку, нарочно оставил ее открытой настежь. Пусть увидят. Прошел по дорожке, снова, как два года назад, оглядывая странные, незнакомые цветы и листья, даже грибы здесь росли.

Никто не пришел его бранить.

Только ткнулся мокрый нос там, снаружи. Он нехотя открыл глаза.

Рядом стоял Хуан.

Ломион молча уткнулся в собачью шерсть, и вот так можно было бы очень долго сидеть, но... Шерсть была мокрой, дыхание пса — слишком шумным, скулящим. Невозможно так оставаться. Не получается.

Поднял голову — из глаз Хуана катились слезы. Пёс снова ткнулся в него носом, пихнул слегка.

Ломион неловко встал, сполз со скамьи. Погладил большие мохнатые уши. Ему нужна была бумага, на высоченном столе Тьелпе оказалось не дотянуться, и он полез туда. Голова Хуана тыкалась в него, он сообразил опереться на пса — его почти подбросило. На столе Ломион увидел несколько листов бумаги, коричневой и белой, сшитую нитками книгу без переплета и ещё подставку с угольными палочками. Сломанными почему-то. Но обломки тоже годятся.

Сел, поджав ногу, взял всю пачку бумаги на колено. Начал рисовать. Сперва набросал калитку сада, для верности. Потом начал цветы с листьями, от самого входа, какие первые увидел, слева направо.

Второй лист Хуан вытащил у него прямо из рук и делся куда-то. Ломион не посмотрел, куда, ему было некогда. На один лист вмещалось несколько растений, вот сейчас он все изрисует на больших листах, и придется рисовать в маленькой книге, там неудобнее.