Еще одна станция

Нико показывает на кухонную раковину и говорит:

– Добро пожаловать домой.

И Огаст только сейчас замечает рядом с краном свежие лилии, стоящие в вазе.

Домой.

Что ж. Это их дом, не ее. Это их детские фотографии на холодильнике, их запахи краски, сажи и лаванды, пропитавшие ободранные ковры, их ужины с панкейками, это все устоялось за годы до того, как Огаст оказалась в Нью-Йорке. Но за этим интересно понаблюдать. Умиротворяющая тихая жизнь, которой можно наслаждаться с другого конца комнаты.

Огаст успела пожить в десятках комнат, никогда не зная, как превратить пространство в дом, как расширить и заполнить его, как Нико, Майла или даже Уэс с его рисунками на окнах. Она совсем не знает, что для этого нужно. Двадцать три года она проживала свою жизнь, касаясь кирпича за кирпичом, ни разу не ощущая прочную связь.

Кажется глупым такое говорить, но возможно. Возможно, это оно. Возможно, новая специальность. Возможно, новая работа. Возможно, жилье, которое хочет, чтобы тут было ее место.

Возможно, человек, думает она. Но не может представить кто.

Огаст пахнет панкейками.

Запах попросту не исчезает, сколько бы раз она ни приняла душ и сколько бы мелочи ни потратила в круглосуточной прачечной. Она работает в «Билли» всего неделю, а запах уже слился с ней на молекулярном уровне.

Он точно не выветрится сегодня, после ночной смены, когда еле хватает времени на то, чтобы затащить себя наверх, набросить чистую блузку, заправить ее в юбку и броситься обратно вниз. Даже ее куртка пропахла беконом. Она ходячая влажная фантазия ночных торчков и дальнобойщиков, комбо из блинов и сосисок, дрейфующее по ветру. По крайней мере, ей удалось стащить огромную кружку кофе.

Первый день занятий. Первый день нового колледжа. Первый день новой специальности.

Это не английский (ее первая специальность) и не история (вторая). Это своего рода психология (третья дополнительная специальность), но все практически так же, как было последние четыре с половиной года: еще одно «может быть, это», потому что она наскребла ровно столько займов и кредитов на учебу, сколько нужно, потому что она не знает, чем еще заниматься, кроме как жить от учебника к учебнику до самой смерти.

Это социология.

Пары в понедельник начинаются в восемь тридцать, и она уже запомнила дорогу. Вниз по улице до станции «Парксайд-авеню», поезд «Кью» в направлении Кони-Айленд, выйти на «Авеню-Эйч», пройти два квартала. Она представляет баблы с обозначениями поездов в своей голове. С людьми она безнадежна, но обязательно заставит этот город стать ее чертовым другом.

Огаст так сосредоточена на схеме метро, разворачивающейся в ее мозгу, что не замечает заледеневший участок.

Каблук ее ботинка скользит, и она ударяется о землю коленями, разрывая колготки, одной ладонью хватаясь за асфальт, а другой впечатывая кофе себе в грудь. Крышка слетает, и кофе выплескивается ей на блузку.

– Иисус на гребаном велосипеде, – матерится она, когда содержимое ее рюкзака вываливается на тротуар. Она смотрит, как женщина пинает ее телефон в канаву.

Ну что ж. Огаст не плачет.

Она не плакала, когда уезжала из Белл-Чейза, Нового Орлеана или Мемфиса. Она не плачет, когда ссорится с мамой, и она не плачет, когда скучает по ней, и она не плачет, когда совсем по ней не скучает. Она не плакала ни разу с тех пор, как приехала в Нью-Йорк. Но у Огаст идет кровь, и она облита горячим кофе, и она не спала два дня, и ей не приходит в голову ни один человек в радиусе полутора тысяч километров, которому было бы не плевать, и ее горло сжимает так сильно, что она думает: «Господи, пожалуйста, не перед всеми этими людьми».

Она могла бы никуда не идти. Затащить себя обратно по шести пролетам, свернуться на своем односпальном надувном матрасе, попробовать еще раз завтра. Она могла бы это сделать. Но она не для того пересекла полстраны, чтобы позволить ободранному колену и пропитанному кофе лифчику сломать ее. Как бы сказала ее мама: «Не истери как маленькая из-за произошедшего».

Поэтому она сглатывает ком в горле. Собирает свои вещи. Вешает рюкзак на плечо. Запахивает куртку.

Она успеет на свой дурацкий поезд.

Станция «Парксайд-авеню» находится над землей – большие красные колонны, плющ, ползущий по кирпичным стенам многоквартирных домов, отбрасывающих тень на железнодорожные пути, – и Огаст проходит через турникет только с четвертой попытки. Она находит свою платформу как раз когда подъезжает «Кью», и ее плечами и локтями заталкивают в вагон с несколькими милостиво пустыми местами. Она опускается на одно из них.

Ладно.

Следующие десять минут она точно знает, где находится и куда едет. Все, что от нее требуется, – это сидеть и позволить себе туда доехать.

Она шипяще выдыхает. Вдыхает обратно медленно через нос. Боже, в этом поезде воняет.

Она не будет плакать – она не будет плакать – но вдруг появляется тень, закрывающая флуоресцентный свет, наэлектризованное тепло человека, стоящего над ней, окружающего ее своим телом и вниманием.

Последнее, что ей нужно, – это домогательства какого-то извращенца. Возможно, если она все-таки начнет плакать, устроит истерику того же масштаба, что и Уэс в Прэтте, то ее оставят в покое. Она сжимает через куртку свой нож.

Она поднимает взгляд, ожидая увидеть какого-то тощего мужика, стоящего на длинных ногах в рваных джинсах перед ней, но вместо этого…

Вместо этого.

Длинные ноги – принадлежат… девушке.

Возраста Огаст, может, постарше, с острыми скулами, четкой линией челюсти и золотисто-коричневой кожей. У нее классные короткие волосы, зачесаны назад, и она смотрит на Огаст, изогнув бровь. Белая футболка заправлена в рваные джинсы, а модная черная кожаная куртка сидит на плечах так, будто она в ней родилась. Ее ухмылка сулит начало какой-то очень длинной истории, которую Огаст рассказывала бы за выпивкой, если бы у нее были друзья.

– Фу, – говорит она, показывая на блузку Огаст, которую пропитал кофе, и это последняя возможная причина, по которой Огаст бы хотела, чтобы эта девушка смотрела на ее сиськи.

Самая горячая девушка, которую Огаст только видела, всего один раз посмотрела на нее и сказала: «Фу».

Прежде чем она успевает придумать, что сказать, девушка берет свой рюкзак, и Огаст тупо смотрит, как та разворачивает красный шарф, засовывая в рюкзак пачку жвачки и винтажно выглядящие наушники.

Огаст не может поверить, что она подумала, что эта модель в кожаной куртке – метроизвращенец. Она не может поверить, что высокий метроангел, одетый в мужскую одежду, видел, как она плачет из-за своих облитых кофе сисек.

– Держи, – говорит девушка, протягивая шарф. – Похоже, ты едешь по какому-то важному делу, так что вот. – Она показывает на шею. – Оставь себе.

Огаст моргает и смотрит на нее, стоящую там и похожую на гитаристку женской панк-рок-группы с названием «Пора довести Огаст до аневризмы».

– Ты… боже мой, я не могу взять твой шарф.

Девушка пожимает плечами.

– Я куплю другой.

– Но сейчас холодно.

– Да, – говорит она, и ее ухмылка превращается во что-то нечитаемое, а на щеке появляется ямочка. Огаст хочет умереть в этой ямочке. – Но я редко бываю на улице.

Огаст таращится на нее.

– Слушай, – говорит метроангел. – Либо ты его возьмешь, либо я оставлю его на сиденье рядом с тобой, и его навсегда поглотит экосистема метро.

Глаза у нее яркие, дразнящие и теплые, теплые и бесконечно карие, и Огаст не знает, как вообще возможно не сделать то, что говорит эта девушка.

Вязка у шарфа свободная и мягкая, и, когда кончики пальцев Огаст его касаются, ее ударяет заряд статического электричества. Она подскакивает, и девушка тихо смеется.

– Тебе когда-нибудь говорили, что ты пахнешь блинчиками?

Поезд въезжает в туннель, трясясь на путях, девушка издает тихое «ух ты» и тянется к поручню над головой Огаст. Последнее, что Огаст замечает, – это слегка кривоватая форма ее челюсти и участок кожи там, где задралась ее футболка, а затем лампы гаснут.