Ледяное забвение

Но Гитлер все никак не мог принять окончательного решения. С трясущимися руками он сидел, ссутулившись, за оперативным столом, елозя по карте непослушными пальцами. Когда неподалеку от рейхсканцелярии падала бомба и электрический свет в бункере начинал мигать от взрыва, его взгляд скользил по застывшим лицам стоящих перед ним навытяжку офицеров. «Близко упала!» – отмечал он про себя.

Берлин погибал на глазах. Рушились стены, и вместе с ними терпели крушение надежды. Радио и телеграф непрестанно сообщали о новых и новых поражениях немцев. Мальчишки, набранные из гитлерюгенда, где некоторым едва исполнилось двенадцать, в форме не по размеру и с винтовками «Маузер» в руках, были последними, кто мог оказывать хоть какое-то сопротивление русским, чья армия сжимала город в постоянно сужающемся кольце.

На очередном совещании Гитлер поклялся до конца оставаться в Берлине. «Как смогу я призывать войска к решающей битве за Берлин, – сказал он, – если сам буду в этот момент в безопасности?! Я должен подчиниться воле судьбы. Капитан тонет вместе со своим кораблем».

«Великий исход» начался вечером того же дня. Гиммлер, Риббентроп, Шпеер и почти вся верхушка командования Люфтваффе присоединились к длинным колоннам грузовиков, готовившимся к отъезду в течение всего дня. Бледнея и потея, распрощался с фюрером рейхсмаршал Геринг – он ссылался на какие-то «наисрочнейшие задачи», но Гитлер смотрел на этого грузного человека как на пустое место.

Покинув бункер, Герман Геринг поспешил в Берхтесгаден, откуда через три дня послал любимому фюреру телеграмму, в которой вежливо поинтересовался, не кажется ли Адольфу Гитлеру, что сейчас как раз подходящий момент для передачи власти в соответствии с декретом 29 июня 1941 года, согласно которому к Герингу должно было перейти руководство Третьим рейхом в том случае, если Гитлер вдруг окажется в какой-либо мере нетрудоспособным. Завершалась эта телеграмма словами: «То, что я чувствую к Вам в эти тяжелейшие часы моей жизни, не может быть передано словами. Да хранит Вас Господь, и пусть Он, несмотря ни на что, позволит Вам прибыть сюда как можно скорее. Ваш Герман Геринг».

Через какое-то время потерявший терпение Геринг отправил в бункер еще одну телеграмму, в которой уже в более жесткой форме уведомил фюрера о том, что в случае неполучения ответа до десяти вечера того же дня будет принято решение о том, что Гитлер действительно нетрудоспособен, что, в свою очередь, приведет в действие вышеупомянутый декрет.

Получив первую телеграмму, Гитлер остался на удивление спокойным. Но после второй, прибывшей в шесть вечера, впал в ярость. Он объявил, что это ультиматум и поступок предателя, назвал Геринга «морфинистом», после чего разрыдался, как обиженное дитя. Вытерев слезы и пригладив свою знаменитую челку, он подписал радиосообщение, составленное его личным секретарем Мартином Борманом. В радиосообщении Герман Геринг обвинялся в государственной измене, за которую полагалась смертная казнь, но для Геринга она заменялась всего лишь снятием его со всех занимаемых должностей.

Последнюю свою надежду Гитлер возлагал на СС. Склоняясь с лупой над картой, он бормотал: «Штайнер, Штайнер!» Его дрожащий палец уткнулся в северо-восточное предместье Берлина, где находился обергруппенфюрер и генерал войск СС Феликс Штайнер с остатками разгромленных частей.

21 апреля 1945-го он приказал Штайнеру выступить на юг, прорвать фланг наступавших советских войск и восстановить оборонительные позиции на юго-востоке Берлина.

– Вот увидите, – горячо убеждал он Штайнера, – что русские потерпят самое крупное и кровавое поражение в своей истории у стен Берлина. Отход на запад воспрещен для всех без исключения подразделений. Офицеров, которые осмелятся не выполнить это распоряжение, арестовывать и расстреливать на месте. За исполнение этого приказа отвечаете головой!

– Яволь, мой фюрер! – ответил ему Штайнер без особого энтузиазма.

Весь последующий день 22 апреля Гитлер ожидал начала контрудара Штайнера, но тот так и не отдал приказ о наступлении. Атаковать превосходящие силы противника с десятью тысячами солдат было, по его мнению, безумием. Гитлер снова и снова запрашивал сведения о контрударе Штайнера, но военные, находившиеся в ставке и знавшие, что обергруппенфюрер СС никакого удара не нанесет, предпочитали помалкивать.

Лишь под вечер Гитлер узнал истину, которая его доконала. Дико крича и топая ногами, он обвинил всех в предательстве и трусости – вначале его бросил в беде вермахт, а теперь и СС. Национал-социалистическая идея погублена, смысл жизни потерян. Берлин он, однако, не оставит, а умрет в своей столице. Окружавшие его люди ошеломленно смотрели на конвульсивные движения фюрера, который, вскрикнув, мешком упал в кресло.

Вспоминая о тех днях, Траудль со слезами на глазах рассказывала, как Гитлер позвал в свой кабинет всех остававшихся у него в бункере женщин – ее, фрау Кристиан, свою новую повариху Констанцию Манциали и Еву Браун. Гитлер сказал им, что все кончено и что они должны немедленно покинуть Берлин. Его лицо в этот момент было настолько безжизненным, что казалось, будто на него уже надета посмертная маска. Женщины стояли совершенно ошарашенные. Потом Ева Браун подошла к нему, взяла обе его руки в свои и взволнованно произнесла: «Ты должен понимать, что я остаюсь. Я тебя никогда не оставлю». Тогда он наклонился вперед и впервые в присутствии посторонних поцеловал ее в губы. Растроганные этой сценой фрау Кристиан и Траудль заявили, что они тоже остаются.

Гитлер поблагодарил их за преданность и сказал: «Вот бы моим генералам вашу храбрость!», после чего добавил: «Я должен застрелиться». На вопрос Траудль, почему бы ему не попытаться бежать, Гитлер ответил: «Я не хочу попадать в лапы к врагу живым». Тогда фрау Кристиан спросила фюрера: «Ну зачем же совершать самоубийство?» Отвечая на этот вопрос, Гитлер повторил, что не хочет, чтобы враг взял его живым. У него, фюрера, нет сил пойти в бой со своими солдатами, и никто из его верных соратников не застрелит его, если он их об этом попросит. Так что остается сделать это самому. Гитлер сказал, что у него есть несколько капсул с ядом. Опасаясь попасть в плен к русским, чего больше смерти боялись все женщины в осажденном Берлине, Траудль попросила у Гитлера ампулу с цианистым калием для себя, дабы воспользоваться ею при необходимости. Гитлер выдал ей капсулу с ядом, заметив при этом, что предпочел бы сделать ей более приятный прощальный подарок.

На вопрос Ирмы, почему же она все-таки осталась с Гитлером, Траудль, вздохнув, грустно произнесла, что она не могла просто встать и уйти, когда от фюрера все разбегались, как крысы с тонущего корабля.

– И потом, – добавила Траудль, – мне просто некуда было идти. Мне было страшно покидать такое надежное бомбоубежище, как фюрербункер. Ведь родители и друзья отговаривали меня служить у нацистов. И что теперь? Я приду домой и скажу: «Здравствуйте, вот я и вернулась»? Как только припекло, я сразу поняла, что ошибалась?

– Насчет того, что в фюрербункере тогда было безопасней, я с тобой согласна. Я в то время с двухлетней дочкой жила у себя дома в Берхтесгадене с родителями, – вспомнила Ирма. – У нас все было тихо, как в мирное время, пока под самый конец войны не прилетела армада союзников и все вокруг разбомбила. Когда бомба разорвалась во дворе нашего дома, мои родители погибли, а мы с Магдой уцелели только потому, что вовремя успели спрятаться в подвал.

На долю Траудль Юнге выпало задание задокументировать последнее политическое и личное завещание фюрера. В первом преобладали традиционные для Гитлера обвинения в адрес евреев, уверения в собственной невиновности и призывы к духу сопротивления. Затем он начал диктовать личное завещание, в котором объявил о своем решении взять в жены женщину, которая «после многих лет верной дружбы прибыла по своей доброй воле в этот осажденный город, чтобы разделить мою судьбу, и по ее собственной просьбе она идет на смерть как моя жена».