Пораженец

Глава 11

Осень 1912

Главная контора “Правозащиты” в Хамовнических кварталах гудела, как улей.

Хлопали двери, по коридорам сновали помощники присяжных поверенных, забегали курьеры с телеграммами — юридическую Россию трясло от совпавших по времени Ленского расстрела и “дела Бейлиса”.

Забастовкой на приисках Лензото, Ленского золотопромышленного товарищества руководил подпольный профсоюз и оттого она поначалу шла вполне в мирном русле. Стачком требовал заключить типовой коллективный договор, закупать продукты через артели, разрешить в приисковых поселках потребительские кооперативы и так далее. Все слетело с резьбы после телеграммы директора департамента полиции Белецкого, требовавшего немедленно усмирить выступление и арестовать комитет.

Прислали войска, жандармский ротмистр приказал похватать “зачинщиков”, забастовщики выслали делегацию с требованием освободить арестованных. Дальше темное пятно: власть утверждала, что толпа вела себя агрессивно, свидетели говорили обратное, так или иначе, началась стрельба. Результат — тридцать пять убитых и умерших от ран и около ста раненых.

Рабочая Россия всколыхнулась и встала на протест, причем во многом без нашего участия. На такой размах “практиков” не хватало — кто отошел от движения, кого “законсервировали” до лучших времен. Но за эти годы рабочие стали другими, и книжки с газетами читали массово, и опыт забастовочный вырос, и “конвейер” обучения организаторов работал вовсю, так что все прошло если не как по нотам, то близко.

Причем бок о бок с неожиданным союзником.

Если социалисты и профсоюзы упирали на то, что это результат хищнической эксплуатации, то черносотенцы тыкали в национальный состав правления Лензото, где сидели господа Гинцбург, Мейер, Фридляндский, Слиозберг, Поляков и другие.

Правительство вынужденно направило на место сенатскую комиссию, Дума послала свою, во главе с юрисконсультом трудовых фракций Крестинским. Жандармского ротмистра назначили козлом отпущения и вызвали на правеж в Петербург, но туда он не доехал — застрелили по дороге. Концов не нашли, кроме листка с подписью “Армия Свободы”.

Шитое белыми нитками обвинение киевского еврея Бейлиса в ритуальном убийстве тоже стояло “на контроле” у верховных властей, но тут уж мы с черносотенцами оказались по разные стороны. Слал запросы депутат Пуришкевич, давил на следствие министр юстиции Щегловитов, от дела отодвигали или вообще гнали в отставку всех сыщиков и судейских, не разделявших официальную точку зрения.

Упертого законника прокурора Бендорфа заменили на ловкого поляка Чаплинского, отстранили начальника Киевского сыскного отделения Мищука, но прибывший ему на смену пристав Красовский тоже делал свое дело честно и его даже пришлось для острастки арестовать.

Несколько окружных адвокатских собраний по стране приняли заявления протеста против “извращения основ правосудия, возведения в судебном порядке на еврейский народ клеветы, отвергнутой всем культурным человечеством, и возложения на суд не свойственной ему задачи пропаганды идей расовой и национальной вражды”.

Власть взвилась на дыбы, на адвокатов натравили прокуратуру, работы у “Правозащиты” резко прибавилось, тем более, что со дня на день ожидали открытия процесса в Киеве.

Вот посреди этого бедлама в кабинете Муравского и сидели два “клиента” — Савинков и я. Сегодня Борис щеголял пенсне и черными волосами, что совпадало с описанием в паспортной книжке на имя присяжного поверенного Адольфа Томашевича.

Разговор, как ни удивительно, шел о совсем других делах — о сепаратной конференции в Вене и созданном там антибольшевском блоке.

В эмиграции, этом террариуме единомышленников, отнюдь не все принимали нынешнее положение за должное. Большевики-то все при деле, им, в основном, рефлексировать некогда. А вот разного рода “литераторы”, каждый с комплектом сверхценных идей, никак не могли примириться с ролью мыслителей, а не руководителей.

— Те, кто поумней, вслед за Стариком перешли в “практики”, — рассказывал Борис, пронаблюдавший всю конференцию вблизи, — а собрались всякого рода обиженные, вроде Брешковской. Бабушке почти семьдесят, а боевого задора на трех молодых хватит!

— Все никак не может простить нам отказ от террора?

— Да, и что после дела Азефа ее вывели из состава Исполкома.

Тогда я обстебал позицию Екатерины Константиновны “За террор хоть с чертом”, возможно, и перегнул, авторитет ее упал, а обида на меня, напротив, выросла. Вот она и подписала под это дело товарищей Аксельрода, Плеханова, Цедербаума, Парвуса, Авксентьева, несколько мелких группок с закидонами, редакторов “независимых социалистических изданий” и ты ды.

— Съехались с грехом пополам, часть опоздала. Всего двадцать пять человек, звали больше, но многие отказались, — Савинков протянул мне список.

— Да, мне говорили, что Натансон попросту их послал, дескать, работать надо, а не дурью маятся.

— Вот, а Иуда Гроссман предпочел уехать в Палестину.

Туда поток все нарастал — и агитация работала, и первопоселенцы поляну расчистили, уже не так страшно, как первым, ехавшим “в никуда”. Летом снова невероятно отличился Зеев Жаботинский — сагитировал приемного сына Горького Зиновия Пешкова, а тот, в свою очередь, утащил за компанию родного брата, Якова Свердлова. Вот это я порадовался, подарок, так подарок, пусть Яша там еврейское казачество делает, а не российское расказачивает.

— Состав получился кто в лес, кто по дрова. Брешковская за террор и бойкот выборов в Государственную думу. Аксельрод, напротив, только за легальную деятельность и отказ от подполья, — продолжал Борис, — Мартов хоть и приехал, но прямо написал, что Брешковская хочет утопии, формального единства противоположных течений. И что попытка любой ценой примирить эту публику наверняка провалится, поскольку обоюдного желания работать вместе у них нет.

— А Бронштейн? — меня очень интересовала позиция Троцкого.