Инквизитор и чума

Глава 4

Холодный пот капельками инея оседает на лбу инквизитора. Девушка, которая внезапно появилась на службе, сидит рядом с ним и небольшой тряпочкой нежно, аккуратно промакивает капельки практически ледяной жидкости. Она поёт, и голос ее сказочный. Таким, который невозможно описать словами, который не возможно передать нотами музыкальных инструментов… можно лишь услышать и запомнить, навсегда.

Её песня была грустной и тягучей, словно смола. Она пела на каком-то странном языке и ждала того момента, когда высокий мужчина, наконец-таки, откроет свои глаза, ведь с того момента, как он уснул, миновало две луны.

Из груди, минуя горло, с уст слетает свистящий тяжелый звук. Потом еще раз и еще. Тело вздрагивает, голова перекатывается с одной стороны на другую и возвращается в прежнее положение. Еле различимые слова вновь срываются с губ инквизитора и растворяются в помещении. Тело вновь дёргается так, будто бы по нему сильно ударили, а голос становится громче и крепче, еще более беспокойным, более молящим.

Голос девушки утихает. Она отодвигается от инквизитора, а потом и вовсе встаёт и отходит от него. На лице ее улыбка, сквозь которую губы продолжают свое мелодичное заклинание. Эта особа наблюдает за происходящим так, как будто бы отчетливо знает, что должно произойти дальше. Также она в курсе тех действий, которые должна произвести в тот момент, когда ситуация резко изменится. И в секунду, когда напряженная атмосфера комнаты взрывается криком инквизитора, а тело его выбрасывает вверх, девушка перестаёт петь и бросается к нему.

— Тихо-тихо-тихо! Не бойся! Я с тобой, — начинает нашептывать она так, как это делала бы мать или супруга. — Не бойся! Это был всего лишь плохой сон… всего лишь плохой сон… всего лишь кошмар, — говорит она с какой-то странной интонацией, словно нараспев, будто молитву. — Все прошло, все позади, все оставлено в прошлом, — слова срываются с её губ, а руки стараются удержать бушующего инквизитора, кожа которого принимает один из самых чистых оттенков льда.

— Сгинь! Прочь! Уйди! А-а-а! — не своим голосом кричил инквизитор, забившись в угол и закрыв голову длинными сухими узловатыми руками с большими суставами, похожими на шарниры. На его крик в комнату влетает пара взволнованных игуменов.

— Что у вас тут?! — выпаливает один из них, всматриваясь в кромешную тьму комнаты святого отца.

— Кошмарный сон, — отвечает девушка голосом, наполненным страхом и непониманием. — Он вскочил и начал кричать. Он ничего не понимает сейчас!

— Спаси и помилуй — срывается с уст двоих пришельцев из коридора, и они глазами, привыкшими к темноте, начинают шарить и пристально изучать угол, в котором узлом, завязавшийся в своих членах, сидит инквизитор.

— Святой отец! Что с вами?! Святой отец! Это я, Иоанн, — вкрадчиво вклинивается в его сознание юноша. Это тот самый, что принёс кошек на сожжение.

— Сгиньте! Все! Прочь, демоны! Изыдите из моего сознания! — проносится эхом по длинным каменным стенам дома Бога голосом инквизитора, который сразу после затягивает дрожащим манером слова молитвы.

— Воды, холодной, быстро! — выкрикивает девушка, прибывшая в этот, к сожалению, тоже проклятый, город.

— Угу! — кивает головой второй юноша, замерший на пороге комнаты своего настоятеля, и через секунду длинными прыжками покидает помещение.

— А ты! Иоанн! Свет! Нам нужен свет, — сбиваясь со своих мыслей, произносит девушка и, дождавшись момента, когда второй покинет комнату, направляется к инквизитору в углу. Её руки вытянуты перед собой, босые ступни чувствуют холод каменного пола, и от этого пальцы поджимаются. Она идёт молча, со странной улыбкой на лице. Аккуратно, словно не имея тела, она уклоняется от рук инквизитора, которые тот выкидывает ей навстречу — в попытках прогнать, с чувством отбиться. Девушка двигается так, как если бы она была кристально чистой каплей воды на покрытой жиром поверхности. Она ловит момент и наносит на лоб и на губы инквизитора грешное прикосновение своими нежными губами, и тело его немедленно расслабляется, а голос угасает в сбивчивой, дрожащей молитве.

Игумены возвращаются с небольшой разницей во времени. Иоанн вносит свет на восковых свечах, который начинает танцевать на каменных стенах и тонуть в шероховатой поверхности. Тут же появляется второй молодой игумен с тазом ледяной воды и тряпкой. Они останавливаются на пороге и наблюдают за тем, как их настоятель, как их учитель, в беспамятстве, в вечном горе, утоп в объятиях молодой девушки, что поет ему на ухо молитву. Они, завороженные этим зрелищем, застывают и не смеют прервать откровение до того момента, пока девушка не подзывает их легким движением руки, при этом не переставая петь.

Она указывает, куда поставить свечи, чтобы те отгоняли липкую субстанцию ночи, и движением обозначает место для таза с водой. Каждое движение её наполнено грацией. Такой, которой не может быть на грешной земле.

Девушка обмакивает тряпку в воду и прикладывает ее ко лбу инквизитора. Его голова лежит на её бедрах, а взгляд этого высокого страшного мужчины направлен к высоким небесам, которые тот видит даже сквозь камень. Его исступление подходит к концу, а все благодаря той молитве, что по слову срывается с губ странницы.

Игумены садятся подле стен и с закрытыми глазами тоже начаинают слушать. Они раскачиваются в такт голосу, что вздымается и обрушивается, подобно полету прекрасной птицы, который искрится, подобно тому, как искрятся крылья птицы-феникс.

Так они сидят до того момента, пока свечи не превращаются в огарки, оставив подле себя лишь уродливые горы из остывшего воска, с чашей в центре. Это похоже на нирвану, на совершенное спокойствие, на абсолютное отречение от ада по ту сторону храма, на эфир счастья, попавшего в кровеносную систему и понесшегося по хитросплетенному кругу сосудов со скоростью двадцать-двадцать пять секунд на организм.

— Вставай! — шепчет девушка на ухо инквизитору, и тот словно пробуждается.

— Мне было так страшно, — первое, что говорит он и внимательно смотрит на окружение. — Но вы смогли меня усмирить и спасти мою душу от… — он запинается и не рискует продолжать свою мысль. Немного помолчав, он выходит прочь из своей обители и направляется прямиком в нэф с его тренсептом и аспидами. Он хочет осуществить коленопреклонение под ликом сына святого духа и обратиться к нему в молитве о прощении.

Вслед за высоким по званию и по росту служителем церкви комнату покидают игумены, которые так же направляются за ним. Последней помещение покидает девушка, что пришла в этот город в поисках счастья и в бегстве от страшной болезни.

Четверо, объединенные внезапным помутнением рассудка инквизитора, вместе предстают на генуфлектории и складывают ладони в молитвенном жесте. Высокий мужчина затягивает обращение и по фразе произносит его. Трое послушников повторяют и дожидаются следующей порции слов. Так они проводят некоторое время, даже не замечая, как голоса расслоились и умножились, как молитва, поднимаясь к куполу храма, возвращалась громкими голосами, чтобы быть подхваченной вновь. Так ни один из четырех не замечает, как дом света наполняется прихожанами, которые немедленно присоединяются к службе.

— Великий Всевышний, снизошли к нам твое милосердие и избавь нас от Лукавого. Великий Всевышний, прости нам все наши прегрешения и пошли нам милостыню. Великий Всевышний, не откажи нам в своем добре и помоги нам побороть болезнь. Великий Всевышний, дай нам сил для борьбы с твоими врагами и для защиты, — эти слова раздаются по всему большому залу святого помещения, в котором скопились выжившие, спасшиеся от скверны.

Закончив свое обращение к Всевышнему, инквизитор поднимается с колен и молча отправляется по лабиринту коридоров в свою келью. Там, открыв ларь, он достаёт оттуда свежую рубаху и брэ. Облачившись в свежее, он выходит прочь и направляется в служебное помещение монастыря. Туда, где в горячей комнате протравливались одежды для борьбы с дьявольщиной и проявлением черных сил. Там, внутри этой комнаты, он молча облачается в свой тугой и ужасный костюм инквизитора цвета вороньего крыла. Там же он берёт свою носатую маску и насыпает внутрь щепоть разнотравья. Взяв в руку головной убор, он отправляется в главный храм монастыря. Тот уже пуст, и лишь одна одинокая фигура сидит на одной из самых дальних лавок и завороженно смотрит на крест, возвышавшийся практически до самой крыши.