Страница 7 из 32
Желая сына отстроить как можно скорее, Иван вставал утром спозаранку, пока остальные еще спят, брал в руки топор и отправлялся на стройку. Потяпывал топором, прилаживал бревна.
– Бог помочь! – поприветствовал Ивана мимо его проходивший Семион Селиванов. – А ты отдохни, уж больно ты круто взялся. Давай посидим, закурим.
– Бог спасет! – весело отозвался Иван, – только я сыздетства не курю, не сосу, рази когда был ребенком, сосал, и то не помню, – отшутился Иван. – Так что не в коня корм тратить, а вот насчёт отдохнуть – это я не против, я с солнышком вышел сюда.
– То и есть-то! – подхватил слова Семион. – Ты это бревно как хочешь положить-то? – поинтересовался у Ивана Семион.
– Вот сюда комлем, – деловито ответил Иван.
– Ах, да, ну да, оно так и гласит. Ну, тогда так и валяй, вваливай, – порекомендовал ему Семион. – С детями-то так, одного не успеешь отстроить, как другой подоспеет, с ними только растуривайся.
– Вот именно.
– Ну, пока, я пошёл.
– Всего хорошего, Семион Панфильич!
После кратковременного отдыха Иван один не долго провозился на стройке. Ему вздумалось позавтракать, да и ребят пора будить.
– А я уж давно устряпалась! – встретила его Дарья, подавая ему стопку блинов из чулана. Наевшись, Иван пошёл будить.
– Мишк, Мишк, вставай, очнись! Эх, вот привалило! Спит, как убитый, тебе ли бают, проснись! Рази не для тебя строю! – последний довод пружиной поднял Михаила. Выбравшись из-под теплого одеяла и покинув припахнувшее сладковатым бабьим потом, разомлевшее тело жены, он, кряхтя, встал обуваться в лапти. Иван оторвал от сна и Ваньку, а Панька, Сергунька и Санька как холостяки остались досыпать. Они поднимутся с постелей попозднее и займут свое рабочее место в токарне. После завтрака на стройке работа пошла подружней и поподатней. Тяжёлые бревна подтаскивали веревкой под «Дубинушку». «Дубинушку» запевал сам отец, и под весёлое озорное уханье все трое, по-бычиному упираясь, волокли бревна к месту, укладывали их в сруб.
– Вот, робяты, как под «Дубинушку»-то легко и податно работать-то, а!? – весело усмехался отец, оскаливая свой редкозубый рот и тряся своей редковолосой и отвисшей, как у козы, бородой. Сыновья, подхваливаемые отцом, задорно работали, подражая отцу, азартно смеялись. Все трое работали упористо и дружно. Все трое народ крепкий и хлебный, сила есть. Все трое некурящие, отдыхали мало. Рубя сруб, орудуя топорами, вырубая чашки в бревнах, сыновья вели по одному углу, отец вел два угла.
За ужином отец мало ел от усталости и дремоты, клевал носом.
– Отец, что не ешь? – заметила ему Дарья.
– Я не особо хочу, утром блинов наелся. Я ведь их съел семь блинов всухомятку, да восемь с молоком.
– Эт что же выходит, у тебя в брюхе-то пятнадцать блинов уместилось?
– Выходит, так! И вроде бы как не сыт, ни голоден! – усмехнувшись, добавил он. – Это бы ничего, да утром-то один таскамши бревна, видно, надорвался: животом страдаю, должно быть, от натуги сорвал все в себе. В брюхе, как ножами режет, урчит и понос на девятый венец открылся под вечер. Стало невтерпеж, гашник из рук не выпускаю, замучился, – жаловался он Дарье. В животе у него громко урчало, словно лихая тройка резво разъезжалась по мосту.
– Здоровье всего дороже! – поддержала его Дарья.
– А нам, в крестьянстве, хворать неколи, – заключил свою жалобу Иван и, кряхтя, побрел к печи с тем расчётом, чтоб завалиться на ее разогретую стлань и брюхом припасть к горячим кирпичам, чтоб утихомирить ложные позывы. А Михаил и Ванька, изрядно уставшие за день, едва доплелись до дому, но аппетит у них разыгрался волчий. За ужином они ухобачивали за обе щеки, только за ушами трещало. Припасённое на столе они подмели под метелку. Наверсытку Ванька, взяв в руки пирог величиной с лапоть, начинённый мятой картошкой, примерочно приложив его к животу, не обращаясь ни к кому, шутейно спросил:
– Как по–вашему, уместится он у меня в брюхе, ай нет?
Дарья, видя, что семья разъелась не на шутку и на сыновей напал непомерный жрун, чувствуя, что в чулане хлеб на исходе, а утром придётся плотников кормить завтраком, решила пойти к Крестьяниновым, перезанять хлеба.
Вешая каравай на ухвате (за отсутствием безмена), Анна выговорила Дарье:
– Смотри, и ты принеси в случае хлеб-то тоже без картошки!
Придя домой, Дарья, укоряя, ругала себя:
– Дура я или нет: взбрело же мне в голову пойти, к кому хлеба взаймы попросить. Пошла и три раза испокаялась! Хлеб дают взаймы, и то с выговором, как будто мы не люди!
– Ну, так не ходила бы, – заметил ей с печи Иван.
На утро следующего дня мужики, как обычно, занялись стройкой, а Марья взялась за стирку белья. Набрав полную корзинку мокрого белья, она пошла на озеро полоскать. В правой руке корзинка, в левой – валек. Избоченясь от груза, она с одолевавшей ее одышкой, пересиливая себя от рези в животе, тихо пробралась на средину колыхающегося под ней плота мостков. Подобрав подол сарафана и зажав его между колен, она с натужностью принялась полоскать рубахи, штаны и кальсоны, шлепая по ним вальком и выбивая из них излишнюю грязь. Возвратясь с озера к дому, Марья сполоснутое белье развесила на шест, прибитый к углам избы под самыми окнами.
– Бедная, еле ходит, видно, гороху много съела. Видимо, последние дни ходит. И что мучают бабу, – не то жалея, не то так просто заметил про себя сосед Василий, наблюдая, как пересиливается, натруждаясь, Мария.
В полдень мужики пришли со стройки обедать. Усаживаясь на лавке, отец продолжал, видимо, начатый еще там, на стройке, разговор, восхваляя Михаила с чувством превосходства его и в мастерстве, и в силе перед Ванькой:
– Нет, Ваньк, ты спрыть Мишки, видать, мало каши ел! – задорно смеясь, подзадоривая, хохотал он.
– Да я особенно-то и не хвалюсь! – отзывался Ванька.
– А ты, отец, не подтравляй и их не разъерехонивай! – строго прикрикнула Дарья, – и вообще, скорее обедайте и живей выкатывайтесь из избы-то!
– А что? – удивленно опешил Иван.
– Так ничего! Марья что-то занемогла, – намекающее уведомила семью.
– А где она?
– Я ее в баню отвела.
Поняв, в чем дело, Иван затормошился, заволновался. Он поспешно вылез из-за стола, бесцельно хлопотливо затолмошился по избе.
– Ах, ты, батюшки, надо бы сватьёв известить! Я, пожалуй, к ним сбегаю, – разохотился Иван, не находя себе места, топтался по полу.
– Ладно тебе ввязываться-то в наше бабье дело-то, – укротила его Дарья.
Не поев как следует, мужики вышли из-за стола. Вылезая, перекрестились на образа. Отец с Михаилом зашагали на стройку, а Ванька задержался у дома. Он в раздумье о жене притупленным взором смотрел на развешенное под окнами ею белье, среди прочих вещей он глазами отыскал висевшую Марьину нательную рубашку, рядом с ней он увидел трепыхающиеся на ветру свои подштанники. Надуваясь ветром, они рогатились и снова, отвиснув, опадали. Ванька тихо побрел на стройку.
Тем временем, Санька Федотов с Ванькой Савельевым, подбирая яблоки, опавшие с яблонь, попытались было заглянуть в баню, их одолевало детское любопытство, но Дарья их шелыгнула, наделяя угрозами и руганью.
– Ах, вы, баловники, эт вы куда забрались! Все яблоки обили, по целым за пазухам набили, весь сад ополовинили. Самовольники, я вот вам сейчас задам, крапивой жопы напорю! Вы у меня будете знать, как по огородам лазить! Ах, вы, дуй вас гора! Мошенники, дьяволята! – крича во все задворки, не унималась Дарья. – Держи их, держи! – ни к кому не обращаясь, стараясь подальше отогнать их, орала она. А Санька с Ванькой пыхнули, только их и видели.
Роды, по деревенскому обычаю, происходили в бане. Бабкой-повитухой была сама свекровь, Дарья. Приняв голосисто кричавшего мальчика, она все устроила, что полагается и требуется в таком случае. После всех родовых процедур Дарья намыла роженицу и уложила ее на полок отдыхать, подложив ей под голову подушку.