Страница 6 из 32
– Ну, пригнала! Вот у нас и две коровы стало! Погляди, наша-то сама домой пришла и давно в хлеве стоит.
Краска стыда заревом полыхнула в лицо растерявшейся Марье. Затосковала Марья от нахлынувшей на нее кручины. Она вышла в город, повстречала там соседку Савельеву Любовь, решила поделиться с ней своей печалью, пожаловаться на свое житье–бытье.
– Ну и свекровушку бог мне дал! За каждым моим шагом следит. У нее и сзади-то глаза. Прямо поедом меня съела! – жаловалась Марья. – Да еще сношельница к свекрови подъюльнулась и, видимо, неспроста. И все на меня, и все на меня поливают. А каково мне все это переживать-то, а? А я все терплю, мне бы, дуре, надо осердиться, а я, как простофиля, не докумекиваю, все стерпливаю, а терпенье-то выносливо!
– А вон Анна Крестьянинова своей снохой не нахвалится, говорит, всем взяла, работяща, баслива и умна, – высказала свое суждение Любовь.
– Зато свекор об ней отзывается не лестно. У нее, говорит, больно кость широка, ее содержать расчёту нет, съедает помногу и материи на ее тело много надо, – чтоб несколько смягчить свое горе, высказалась о Крестьяниновой снохе Марья. – Да еще Мишка их, курносый дьявол, со своим языком сунулся, наплёл на меня разной небылицы. Ну, свекровушка-то и вовсе готова меня с вольного света свести. А я ни душой, ни телом ни в чем не виновата, а от колючей насмешки больнее, чем от удара!
– А ты бы Мишке-то выговорила, да постыдила его как следует, – предложила Любовь Марье.
– Я и так ему все высказала. Говорю ему, вот за то, что ты наболтал на меня, какую корысть получил? А он только, как изверг, зубоскалит и поводит своим носом-пятачком, и хоть плюй ему в нахальные буркалы. Ну, тетя, я тебе только одной откроюсь: жизни я своей не рада!
Марью крикнули чай пить. За столом сидела вся семья, к столу присела и Марья. Чай пили с сахаром, подбеливали топленым молоком, черпая его из деревянной чашки ложкой. Дарья, сидя на табуретке, блаженно схлёбывая чай с блюдечка, топыря глаза к потолку, вела непринуждённый разговор на хозяйственную тему:
– У нас новокупленная корова что-то уж больно доит молока-то помалу, прямо, вукороть. Беречь надо его и есть-то надо с убережью. Зря-то не расхлебаешься, только рази робёнку. Он какой-то золотушечный, ему нельзя ни картошку, ни конфетку, да еще видно молочные зубы выпадают.
И как бы между прочим, Дарья обратилась к мужу:
– Хозяин, а знаешь, что?
– Что?
– А корова-то у нас, знать, к быку просится. То-то я все наблюдаю, у ней хвост на бок.
– Вот и дело-то. Если бы сейчас обошлась, то как раз к Рождеству отелилась бы.
– Неплохо бы! – согласился с Дарьей Иван.
Выпив две чашки сладкого беленого чая, Марья повеселела, на ее лице появилась сдержанная улыбка, а когда ее Ванька, встав из-за стола, подошёл ближе к самовару, задрав рубаху, так что оголилось его брюхо выше пупка, стал подолом рубахи чистить горячий самовар, Марья не стерпела, с усмешкой шутливо ему заметила:
– Гляди, брюхо-то обожжёшь и хозяйство ошпаришь!
Все сидящие за столом весело рассмеялись. А отец счел нужным добавить:
– Какой ты, Ваньк, все же не сообразительный, так-то ты и в самом деле без струменту остаться можешь. Пра! – трясясь от смеха, добавил он.
Ванька недружелюбно посмотрел в сторону жены, та поняла, что позволила себе сказать не дело, снова потупела и утихла. Тяжело вздохнув, вышла на двор.
В сумерки Марье вздумалось навестить родителей. Она нерешительно подошла к свекрови, едва слышно спросилась:
– Матушка, я не надолго схожу к нашим?
– Сходи, разгуляйся, – разрешила Дарья.
Ушла Марья к своим, рассказала кое-что сочувствующей матери, да так и осталась в родном доме. К Федотовым не вернулась, прижилась у матери. Встретившая на улице ее подруга спросила ее:
– Надолго ли ушла?
Она без запинки ответила:
– Теперь меня к ним калачом не заманишь!
– А жалко тебе Ваньку-то?
– Я и сама-то не знаю, не пойму. Сначала-то вроде было жалко, а как раздумаюсь, да вспомню, что было, аж сердце жмет так, будто становится и не жаль.
– А може, вернешься? Говорят, вторая-то молодость злее?
– Не знаю, еще не испробовала такой прелести, – спокойно ответила Марья своей подруге-собеседнице.
Прожила Марья у матери с неделю. Как-то пошла на озеро за водой, наклонилась на мостках, чтоб зачерпнуть ведром воды, а внутри, где-то в боку, что-то так трепехнулось, что Марья от испуга обомлела и в недоумении так и присела. Прошептав молитву, вошла в себя и догадалась: в брюхе ворызнулся ребенок. Живое существо, толкнувшее Марью изнутри ее в бок, напомнило ей, что оно живет независимо от нее, растёт, придёт время, в виде человека появится на свет.
Выждав, когда вечер совсем погасил зыбкий сумрачный свет, Марья пришла в дом. Маскируясь тягучей темнотой, она в нерешительности робко присела на кутник. Дарья, поняв, что сноха вернулась, проговорила:
– Что же не раздеваешься, ай на побывку пришла? Ты уж поживи у нас, – улыбаясь, пошутила она.
Марья неторопко побрела к мазанке. В ее голове роились мысли, как она встретится с мужем и что будет говорить. Марья в нерешительности отворила дверь мазанки, там никого не было, постель пустовала. Она торопливо разделась и юркнула под одеяло. Вскоре откуда-то пришёл и Ванька.
– Ну, явилась! – коротко проговорил он и в нерешительности подсел на край кровати.
– Боюсь тебе сказать, а умолчать нельзя, – взволнованно и тяжело дыша, продолжала она свой бессвязный разговор, подбирая нужные слова. Но вместо слов она судорожно схватила его руку и, приложив ее к своему животу, выдохнула:
– Чуешь! Нынче только почувствовала, как он впервой ногой дрыгнул!
Ванька своей шершавой ладонью под теплой округлой кожей живота жены ощутил трепещущую толкотню живого невидимого существа. В этот момент в сознании Ваньки ворохнулась мысль, что там ворочается ребенок, которому отцом является он, Ванька. Он трепетно припал к жене, горячо и нежно поцеловал ее. Забился Ванька головой о теплую, пахнувшую сладковатым бабьим потом подмышку, перинюхался, пригрелся и вскоре уснул.
Хотя с мужем Марья и примирилась, но в семье чувствовала себя все также неловко и придавлено. Свекровь отношение к снохе не изменила и все так же с нее из-за малостей взыскивала. И деверь Санька с своим болтливым языком не унимался, частенько дело не в дело, высказывал свои насмешки с подковырками, хотя иногда и осаждал его отец:
– Ты свой поганый язык прикуси, а то я тебе его обрежу! – Санька после таких слов затихал, а дня через три все забывал и начинал снова.
Одно у Марьи утешенье – выйдя в огород, она ждет, когда там появится шабрёнка Савельева Любовь. Она с ней и побеседует, по-бабьи поговорит, отведёт свою наболевшую душу.
– Ну как, молодая, дела-то? Опять пришла, – сочувственно завела разговор Любовь.
– Ничего! Я бы не вернулась, да внутре почувствовала,там стало часто дрыгаться. Перед уходом я зафорсила, а теперь опомнилась, приходится стерпливать. Хотя я ни в чем не виновата была.
– А жалко тебе мужа было, когда уходила? – спросила Любовь.
– И жалко, и нет, ведь он, кроме каталок, ни лаптей сплести не может, ни кола обтесать не может, – расхаивая способности мужа, высказалась Марья.
– Конечно, он звезд с неба не хватает! – поддержала ее и Любовь.
– Это было бы полбеды, – продолжала Марья, – да все дело в свекрови, ведь она меня во всем упрекает и контролирует. Послала она меня одну в поле картошку полоть, наложила она мне в кошель обедку, так я за обедом побоялась все-то съесть, постеснялась, как бы обжорой не назвала. У нее на это ума хватит. Да и брюхо-то у меня и так распирает.
– Уж больно дивно получается, свою же сноху и так возненавидела, – пожалела Марью Любовь.
Знатный в селе труженик, семьянин Иван Федотов, решил отделить сына Михаила. В такой большой семье всем не ужиться. Летом, после весеннего сева, занялся постройкой дома для Михаила. Место подвернулось поблизости. Увезли на катках свой дом на новое место Комаровы. Вот тут, на углу, и решил Иван поселить сына Михаила.