Когеренция

Вид Максимыча с хмелеющим носом действовал на меня, как водка. Голос мой стал нетрезвым. Максимыч принял вызов.

– Ты, Гриша, в антропологию не лезь. Антропология говорит нам, как пить, а психология – для чего. Объясню на пальцах: чтобы впаять вот такую метровую катушку с допуском миллиметра два при температуре минус пятьдесят нужен факт героизма. И героизм этот нуждается в каталитическом преобразовании, коим является флакон. Пробовали, варили катушки на трезвую – всё равно брак. Руки трясутся и нивелир качается. Что делать? Матюги, перекуры, совещания. И так, методом проб и ошибок, выработан единственный соосный с богом путь – путь точно размеченных доз. И это не теория, а федеральный закон природы.

Катушки – особая гордость Максимыча. Попросту говоря, катушка – это отрез трубы магистрального газопровода, который нужно с высокой точностью вварить вместо повреждённого участка. Качество швов проверяет комиссия с ультразвуковыми приборами, и за каждый наплыв или неровность бригаду лишают премии. Варить катушки – это вроде как мёртвую петлю на самолёте делать.

Максимыч насадил на Карла кусок колбасы и с вызовом съел. Взгляд его упёрся в Костю. Он продолжил:

– Эти придурки с их грув-кодами не знают жизни. Это чмо в костюме, которому ты делаешь отопление, в часы своего досуга отбудет в Большой Театр или какой-нибудь клуб. Я спрошу тебя, Костя: а должен я, Степан Шахов, развиваться духовно? Я, который читал Кафку под одеялом, имею право расти как личность? И как мне это делать, если зарплаты не хватит даже на бирку от театра? Алкоголь для меня – это средство общения, самопознания и духовного роста, а он, – Максимыч кивнул на меня, – со своей мальтузианской логикой пытается свести его к источнику углеводов.

Не люблю, когда обо мне вот так, в третьем лице. Это Максимыч проучает меня. Ладно, имеет право…

– Россия движется по пути духовно-монетарной сегрегации, – продолжал Максимыч. – Что литерально подразумевает антагонизм денежных благ, моральных ценностей, проще говоря, технологическую охлократию. Духовная жизнь инкапсулировалась в таких вот гетто, где её проводником стали спирты и соли земли нашей. Эта духовная жизнь бросает вызов гнёту технократов, которые внушают нам мысль об опасности самопознания.

– Ну, ты, Шахов, бредишь, – фыркнул устало Костя. – Чего тебя понесло-то?

– А я отвечу тебе, – невозмутимо продолжал тот. – Они нашли новую форму тирании. Народ теперь натягивает потуже виары и играет в свои флишки, подменяя истинную духовность синтетическими удовольствиями. Антиалкогольные кампании спонсируют те же навозные жуки, что продают нашим детям мысль о возможности синтезировать бога. Технофилия есть акт антропоморфного суицида, выражаясь трасцедентно.

– Технофилия… А чё ж ты тогда робота-сварщика используешь? – не сдался Костя. – Ну, и варил бы руками как в своём Уренгое. К чёрту этих роботов проклятых!

– Э, Константин, я вижу что знамя луддитов вошло тебе по самые миндалины. Роботов я использую не в качестве подмены духовного роста, а с тихой ненавистью в душе, ради высвобождения временных ресурсов для самопознания. А ты объясняешь мне, что я должен нацепить вот эти вот очки, – он схватил Костины смартглассы, – и предпочесть собственный путь технологическому оппортунизму.

– Максимыч, да проще всё, – проворчал Костя. – Бухать уже не модно. Это в прошлом веке осталось. Нормальные люди из таких гетто, как Плеснёвка, бегут.

– Это ты погоди… – осадил его Шахов. – Кто куда бежит, мы сейчас выясним.

Хлоп, хлоп, хлоп. Бумсик пенился и лился через край. Колбаса заветрилась. Максимыч обвёл нас торжественным взглядом. Сквозь усы просвечивали лоснящиеся губы. С бумсика хмелеешь невероятно быстро. Максимыч заговорил:

– Если я, Степан Шахов, залудил после смены стакан, то для чего я это сделал? Я, человек с высшим образованием, кстати? Чтобы напиться как свинья и проспать до утра? Нет, я хочу окунуться в жизнь полную смыслов, которой я лишён в силу многофакторных перипетий. Я хочу сам порождать образы для своих антреприз. Я хочу поделиться ими с хорошими людьми и тем самым открыть калитку к богу. Меня тоска давит насухую, но я не лезу в петлю, а живу уже шестой десяток, и ещё два десятка отутюжу, потому что вот эта жизнь, – Максимыч поднял стакан, – есть мой азимут. И я не одинок. В России два слоя реальности, и один из них пригоден для жизни избранной кучки негодяев, паразитирующих на народных массах. Эти народные массы существуют там, где сама природа не ждала найти разумную жизнь. Наличие второй реальности, алкогольной, делает возможной цивилизацию здесь, на одной шестой части суши.

Костя выковырнул из-под стола пустую бутылку подсолнечного масла, посмотрел на просвет и накапал остатки на кусок чёрного хлеба. Жуя, он хмуро заметил:

– Максимыч, тебя послушать, водку в аптеке продавать надо. Ты не обижайся, но из НИИ тебя вытурили, бизнес твой прогорел, и газовики тебя послали. Не вписался ты в эту жизнь.

К горлу у меня подступило: драться будут. Максимыч людей бьёт нехотя, но уж как вмажет – потом целая история получается, и участковый ночами не спит. А Костя тот ещё шкаф. Костя, пожалуй, и за трубу возьмётся. Нет, на сухую эти разговоры невыносимы. Словно в клетке с тиграми сидишь.

– Я, Костя, как пить-то начал, – неожиданно миролюбиво заговорил Максимыч. – Вот сидишь дома, работы нет, денег нет, но главное – перспективы нет. Ведь как эти либеральные суки к власти подползли, так и посыпалось всё. При Путине мы жили по-разному, но жили мы диаметрально, по принципу «пер аспера ад астра», или, говоря по-русски, или грудь в крестах или дача в Васнецах. А потом что? Крип сплошной. Мордор. Сварщик, плоть от плоти Гефест, стал образом лишнего человека. Жена работает, дети учатся, а тебе поговорить не с кем. Друзья деловые, Сибирь делят, республику новую возводят. Нет им дела до безработного. Так, деньжат иногда подкинут. Встанешь в одиннадцать, выпьешь, поешь, поспишь до четырёх. А как иначе? В петлю лезть?

Костя смотрел перед собой:

– Не знаю, как иначе. Я в те годы мелкий был. А братец твой вон куда залез, целый начальник теперь. А ты что же? Не вписался, значит.

– Залез, эпистолярно залез, – Максимыч налил Косте, тряхнул, передал и принялся за свой стакан. – Вот ты, Костя, начинаешь чуть-чуть соображать. Бумсик в тебе мысль будоражит. Ведь как брательник залез? Он, сука такая, пить – не пил, но где чего уволочь – это всегда пожалуйста. И раньше его бы по загривку и в угол, а как движение это ваше началось, тут он наживу и почуял. Кредитов-перекредитов набрал, этих с теми свёл и выветрился. Вот это ты называешь «вписался»? И ты, Константин, приходишь к аннигиляции, что в России алкоголизм – это источник честности, а если хочешь – её оборотная сторона.

Я хохотнул:

– Максимыч, ну, ты тоже, ей богу! Ну, не обобщай. Честности…

Он хлопнул, выпил, отдышался, и на подбородке заблестела ямочка.

– А давай не будем редуцировать кислое к солёному, – Максимыч потряс в воздухе Карлом. – Если бы я воровал, как брательник, зачем мне пить? Вот сам подумай: зачем? Я, заслуженный сварщик года, жил бы сейчас в первой зоне, напялив на лицо визор, и предавался бы утехам с несуществующими богинями, девальвируя природу и себя. Но я выбрал путь честности и покаяния. Я свою нервюру от обстоятельств не прятал. Я катушки варил в минус пятьдесят семь и как любой человек, живущий в рамках эмпирической реальности, вынужден анестезировать бытие.

– Ага, если бы не анестезировал, может, не турнули бы. Получал бы сейчас своё сальдо, роботами бы руководил, – проворчал Костя.

Максимыч слил остатки водки. Голос его звучал далеко, как из той трубы на метр сорок, которую варил он в свои минус пятьдесят семь:

– Опять ты свою экспоненту гнёшь, – сказал он и скомандовал Косте. – Зажал. Встряхнул. Чокнулся.

Они опрокинули по стакану пенного карнавала. Брови Максимыча расползались в добродушной улыбке.

– Да не турнули меня, Коська, я сам ушёл. Мне с вами, оппортунистами, теплее.