Вологодское разорение

Окольничий приказал распаковывать поклажу и три дня после дальней дороги не тревожить. Дьяку Истоме Карташову он велел приготовить отчет по денежным делам, а воеводе Одоевскому – по делам ратным.

Только одного жителя Вологды удостоил посещением в первые дни пребывания боярин Долгоруков. У архиепископа Сильвестра ему надлежало испросить благословения на новой службе. Так завсегда велось со старины: новый воевода ездил к духовным властям и, заручившись поддержкой, начинал вершить дела государевы.

Духовная власть прежде была сильней воеводской, но по причине военного времени воинские начальники настолько укрепили свое положение, что иные стали считать себя выше епископов. Князья церкви были недовольны: слыхано ли дело! Но ратная сила была в руках воевод, священству оставалось только влиять на их дела словом и грозить, в случае чего, божьей карой.

Сильвестр принял знаменитого воеводу ласково. Он был наслышан о его героическом прошлом. До вологодского служения, еще будучи епископом Корельским, во время войны со шведами Сильвестр тоже сидел в осаде и едва не попал в плен. Он гордился этим, считал, что знает не хуже иного воеводы, как защитить город от нападения недругов. Архиепископ понимал, что здесь на посту воинского начальника нужна сильная рука, не чета пьянице Ваньке Одоевскому.

Дьяк Истома Захарьевич Карташов был мужик тертый, в приказных делах знал толк, понимал: главное – это вовремя доложить наверх, чтобы там приняли решение или хотя бы дали указание насчет дела, иначе, не ровен черед, сам окажешься виноват.

За плечами у него была служба в различных Московских разрядах, куда он попал еще при царе Дмитрии Ивановиче, том самом первом Лжедмитрии, и где сумел зарекомендовать себя надежным и исполнительным служакой. Дьячья должность в Вологде была для него не только ответственным постом, но и своеобразной ступенькой в карьере. В случае успеха Ополчения ему виделась прямая дорога в Москву руководить каким-либо приказом. Поэтому в Вологде дьяк правил службу с великим радением и тщанием, стараясь, чтобы все доходные статьи были исполнены, «как бы государевой казне прибыльнее было».

Его не смущало, что все вологодские доходы поступали не избранному царю, королевичу Владиславу, а его противникам, ярославскому «Совету всея земли». С кем городская власть, тот и радетель за государственные интересы.

Через его приказную избу широким потоком шли разнообразные дела, которые дьяк расписывал по принадлежности к решению. Все, что касалось хозяйства, правил сам, военные вопросы докладывал воеводе. Часто бывало, что податели челобитных обращались не по адресу: им бы к архиерею идти, а они сюда, в приказную избу. Поэтому часть явок отписывалась для решения в другие места. Уже тогда бюрократия в Московском государстве имела большую силу, и назначение дьяков, как и воевод, было вопросом политическим. Среди разбора разных жалоб и ходатайств Карташов обратил внимание на явку одной посадской жонки. Подьячий Ларион доложил дьяку о приходе беспокойной бабы, которой то ли привиделось, то ли приснилось, что град Вологда в опасности.

«У бабы муж в ополчении, одна тянет дом, вот и помутилась разумом слегка, – думал дьяк. – Ну с чего опасаться? Вологда надежно прикрыта Ярославлем, мимо никто не пройдет – не то что с войском, даже с малым отрядом.

Воевод в городе теперь двое – оба князья, люди знатные, в ратном деле искусные. Новый воевода, правда, только приехал, обустраивается и в дела пока не вникает. Шутка ли, сменить место жительства!

Воевода Одоевский тоже пока остается при должности, ждет приказаний от «Совета всея земли» о месте дальнейшей службы.

Городовая караульная служба при нем была поставлена не лучшим образом. Ратных людей осталось мало, и те, по примеру воеводы, радения особого, рвения в службе не имели, нередко бывали на страже под хмельком и даже отлучались с постов домой к женам на часок-другой. Что может случиться? В городе тишина, а с мелкими воришками и местными татями справлялись и такими силами.

Дьяк Карташов, озаботившись слухами о лихих людях и опасности для государевой казны, решил доложить обо всем новому воеводе.

«Надо организовать осмотр всему городовому делу, – думал он, – торопить воеводу Григория Борисовича, чтобы не мешкал и принимал меры, если какая неуправка сыщется».

Дьяк мысленно оценил обстановку:

«Стены в городе надежны, царь Иван Васильевич строил на века, потому как видел Вологду своей северной опричной крепостью. Если бы не оказия с этой плинфой, был бы и дальше город у царя в почете. Да что плинфа – сами вологодские виноваты: сказано строить городскую стену с поспешанием, так нечего было праздновать и государя гневить».

Карташов вспомнил старую историю о том, как царь Иван Грозный неожиданно приехал на Вологду, чтобы воочию лицезреть строительство крепости. Вместо этого увидел шумное гульбище по случаю престольного праздника. Царь осерчал, повелел всех силой вытаскивать, кого со службы церковной, кого уже из-за столов, и гнать на работы прямо в праздничном одеянии. Вологодские жители были недовольны. С тех пор и поговорка завелась: «на словах как по маслу, а на деле, как в Вологде», то есть когда слово и дело расходятся.

Царь повелел тех, кто противился работам, доставлять на допрос. Схватили нескольких, в основном хмельных. Суд был недолгим. На берегу реки воздвигли виселицу, прямо у нового собора, и всех повесили. Немного, человек около десятка: простых плотников и каменщиков, в назидание другим. Место это с тех пор в городе «виселками» зовут.

Расправа помогла, строительство стен пошло быстрее. Но только вот незадача: когда царь Иван приехал сызнова в Вологду и вошел в новую церковь осмотреть внутреннее пространство, откуда-то сверху упала плинфа – кирпич большемерный, прямо царю под ноги. Разлетелась на части и кусочком малым будто бы задела царскую голову.

Что тут началось! Царь осерчал так, что больше в Вологду – ни ногой. А без государева пригляду крепостное строение вскоре свернули. Часть стены осталась каменной, часть доложили по-быстрому, из бревен. С тем и продолжили жить дальше.

Собор государь приказал срыть, трое суток лучшие люди во главе с епископом молили на коленях о милости. Простил государь вологодских жителей, поначалу собор освящать не велел, но потом через год оттаял и разрешил закончить дело освящением. Новый собор был освящен в честь Софии Премудрости Божьей, память которой бывала в день Успенья Божьей матери. Так вологодская София получила и другое имя – Успенский собор.

Деревянная крепость за время после царя Ивана Васильевича слегка обветшала, но при должном уходе могла бы служить еще многие годы.

С этой мыслью дьяк и отправился к воеводе Долгорукову на доклад. Военные дела его не касались, но сохранность казны напрямую зависела от городовой охраны, а значит, дело было и его тоже.

Воевода Григорий Борисович Долгоруков только что отобедал и был в приподнятом настроении. Дьяк доложил ему обо всех важных делах и в конце рассказал о городских слухах и о том, что поведала подьячему Лариону Аграфена Соколова.

– Ты что, борода, глупой бабе поверил? – удивился Долгоруков. – С каких это пор у нас жонки будут советы начальным людям давать?

– Не поверил, а слова ее передаю, ты, князь Григорий, ратным делом заведуешь, тебе и решать.

– Что мне решать?

– Давать какой ход делу или нет.

– Так нет дела: всякий сон дурной если до обеда рассказать, то не сбудется. Когда баба приходила?

– Да, кажись, третьего дня утром.

– Ну вот и все, забудь! Мне много лет ежедень докладывают, кто где что говорил. Если всякому слуху верить, ума лишишься…

– Мое дело передать.

Воевода Долгоруков вдруг нахмурился:

– Ваньке Одоевскому передай, вдруг напугается. Вижу, он совсем перестал о службе радеть, а ведь городовое оборонное дело – его.

Воевода Долгоруков привстал из-за стола.

– Меня слухами пугать не надо, мы пуганые. Меня царь Борис пугал – не напугал, паны Сапега с Лисовским порезать на кусочки обещали, да свое слово сдержать не смогли, руки коротки оказались. Но в одном ты прав, дьяче! Осмотр городовому делу надлежит учинить без промедления. Пойди к воеводе Одоевскому, скажи, что завтра будем смотреть укрепления. Чтобы с утра был трезв, иначе не миновать ему моего гнева.