Дом золотой

Про Тишку

Сегодня, как и тридцать лет назад, тетя Фая умылась, сполоснула ноги в тазике, завела назавтра будильник и, боком уложив себя на пружинистый диван, вытянула из-под пестрой подушки старый-престарый «талмуд», на обложке которого печатно и красиво было написано: «Лапипундия». Открыв первую страницу, тетя Фая прищурилась и прочла известное ей и так:

«В тридцать восьмом году, помнится, ела я макароны с яичком...»

Тетя Фая закрыла глаза и увидела и себя, и маму с отцом, и сестру Зою, которой было о ту пору не больше двух лет. До войны тогда было, как до колодца дойти, будь она проклята.

В диване пискнула мышь и, доедая труху, заворочалась наподобие мамонта.

– Тишка, мышка! – вскрикнула тетя Фая и, постучав пяткой по выскобленной половице, прислушалась. Мышь закашлялась где-то в кишках дивана.

– Тишка! – снова позвала тетя Фая, но кошка не шла. – Опять к коту ушла, собака...

Тетя Фая вытянула ножки в белых носках и постучала еще, мышь закашляла громче.

– Когда ж ты подавишься, дура? – горько вопросила Фаина. Мышь промолчала.

Тетя Фая отложила книгу и пошла через сени на улицу, на пороге сидели два котенка и смотрели в темноту, ждали мать.

– Тишка! – тихо позвала тетя Фая. Никого. Темная ночь.

– Тишка! Тишка!

В кустах у забора, в самых колючках произошел какой-то ветер и, тайфуном пролетев через ночной невидимый воздух, остановился у самого порога тети Фаиного дома. Котята муркнули.

– Тишка пришла, – успокоено пробормотала тетя Фая и, схватив тяжелую серую кошку, пошла обратно в дом. Котята, путаясь в ногах, бежали поперед по длинным сеням с белой стоваттной лампочкой под потолком. На ее яркий свет летели комары и мошки. Тетя Фая, не выпуская кошку из рук, прикрыла дверь, накинув на старую железку крючок и сверху петлю.

Ночь шевелилась за окнами, тетя Фая поглядела на себя в чайник и пообещала:

– Сегодня усы подровняю, а завтра бороду обстригу. Да, Тишка?

Тишка с котятами сидели у полного горячей пшенной кашей блюдца и ждали, пока остынет. Так было давно, всегда, но, оказывается, до поры.

Хочу жениться!

Соседняя с правой стороны изба – бревнышко к бревнышку под железной крышей. Там жил дед Сережа. Давний воздыхатель по Фаинке. Жил с сыном, тоже Сережей, с невесткой Надькой и двумя бравыми внучиками – одного звали, ясное дело, Серегой, а другого Сашкой.

Дед Сережа вдовел уже десятый год и был этим удручен, напрочь забыв, что будучи в браке называл свою Лизавету то язвой, то пилой – в зависимости от предмета спора. Как не стало Лизы, многое, над чем смеялся, стало не смешно. Некоторые мужики категорически не любят жить одни. Могут-то могут, но через силу.

– Хочу жениться! На бабе! – на пальцах объяснял девять лет подряд своему серьезному сыну дед Сережа.

– Женись, па, – разрешал Сережа отцу. – Мне че, жалко что ли? Ты ж с ней спать будешь, а не я.

– С кем спать?! – пугался по-перву дед Сережа и прикрывал колючие глазки, вспоминая, как выглядит голая Лизавета.

– С бабкой этой, – рассекая рукой воздух рядом с собой, Сергей показывал этакую бабуленцию.

– С какой... такой бабкой? – пятился от своего габаритного сына складненький и ладненький дед Сережа.

– А которая за тебя пойдет, – серьезно кивал сын.

– Чевой-то?! Я себе такую кралю выкопаю, не хуже твоей Надьки! У меня один глаз на Кавказ, а другой в Арзамас! – подскакивал дед Сергей.

Близнецы, притаившиеся под окнами, сначала пыхтели, только слышались шелесты и удары тумаков, которыми они одаривали друг друга, потом с визгами Серега гнался за Сашкой или Сашка за Серегой:

– Дед пошел себе невесту выкапывать! Из могилы! – орали они как резаные на всю улицу. – А-а-а! Прячь лопату! Нет, ты прячь! Нет, ты!

Золото самоварное

Тетя Фая достала заветную тетрадь и, открыв посредине, написала: «Сегодня 5-го числа этого месяца в 19 .35 после дойки дед Сережа Фазанов звал за себя. Просил сердца моего. Но я не отдала. Самой очень нужно».

Тетя Фая и смолоду-то была неприметная... Прически не делала, расчешет волосы на косой пробор, заплетет косу, устроит ее на затылке бараночкой. На вечерах все больше в уголке сидела и помалкивала. У всех девок от пляски каблуки отскакивали, а тети Фаины туфельки до сих пор целые в шкапу стоят. Ухлестывал за ней один такой Зубакин и, пожалуй, Тимаков и еще Губарев, и гнали ее и мать и брат Юрий замуж. А она уперлась и ни в какую не пошла. А тянуло ее, и очень сильно, – не поверите – в монашки. Да не было о ту пору, когда была тетя Фая молодой, монастырей. Позакрывали все, и кто желал из смирных девушек посвятить себя Богу Иисусу Христу, продолжали вынужденно жить мирской жизнью, что тоже, впрочем, немногим, да пожалуй, и ничем не хуже.

И всю жизнь была тетя Фая худенькой и пряменькой, и даже на старости лет, если взглянуть на нее, когда идет она рядом со своей коровой, просто взглянуть, – так вот сзади была и в шестьдесят лет тетя Фая девушка девушкой, такая же смешная и приятная, а спереди-то, конечно, старушка старушкой с серыми глазами, рыжими бровочками и заветренными губками на круглом загорелом лице. Улыбалась еще так – вздохнет и улыбнется. Из родинки на бороде торчало шесть кудрявых волосков и по два пышных волоска в усиках. Что тетю Фаю совсем не портило, а даже придавало бравый вид.

Почему тетя Фая так и не вышла замуж? Наверное, просто не хотела. И на насмешки, – ну такие, как там пустоцвета, вековухи и ни Богу свеча, ни черту мотыга, – могла и язык показать, но не обзывалась, потому как привыкла и к хуле, и к молве, и к пустой болтовне добрых и всяких соседушек и чужих злых людей.

В тети Фаининой половине две большие комнаты, кухня с печью посередке, сени с полками, уставленными банками с вареньем и пустыми чистыми, покрытыми газетой, лестница без перил на общий чердак, по которой лучше не лазить, – до того стара, аж сыпется. Еще двор, в котором живет корова и сонм мыши.

В передней часы с боем, дубовые полы крепкие, большой теплый диван, телевизор «Березка», ставни скрипят, когда ветру позарез нужно ворваться, пахнет старою жизнью, которая как столетняя бумага – выцветшая и ломкая от свернувшихся в трубочку лет.

В боковушке высокая мамы Катина кровать с двумя пухлыми метровыми подушками – ох, не охватить те подушки. На них спать да спать со слюнкой изо рта. Да все вставать приходится.

Мамин синий буфет, патефон на стульчике, пластинки в узле под кроватью, приемник «Москва» с желтым пыльным динамиком, керосиновая лампа на буфете – свет-то отключают через два дня на третий.

«Когда была я девушкой...»

Вот он, весь быт и обиход Фаиночки, почти не изменился с тех пор, когда была она молодой. В платочке с голубыми цветами, в платье из сундука, еще когда мая и крепдешин с батистом были необыкновенно дешевы и красивы. Это летом. А зимой в теплой коричневой маминой шубе. Внутри рыжая лиса – воровка кур. Фаина – третья хозяйка из семьи Хвостовых этой самой шубы, сверху плюш сине-бархатный с бобровым воротником, а бобру тому целых восемьдесят лет, старше Фаины бобр.