Дом золотой

«Об кошке плачет! Во еще! Заговариваться Фаинка начала, а ведь еще жить сколько!»

Утро. Клочки тумана над асфальтом. Тетя Фая не спала, ждала Тишку.

– Какая! Гулена! Издевается! – ругала кошку Фаина.

Ходила по улице, звала. И несколько кошек вышли на зов.

– Не меня зовешь? – спрашивали они.

– Не, нет, не тебя, – объясняла Фая и шла дальше.

«Погуляла бы с котом и шла домой, большая мышь пропала, большая ручная мышь, она дается на руки! Что с ней сделали, с моею Тишею? Дверь-то я забыла закрыть и двор не заперла, а во дворе корова, уведут!» И тетя Фая побежала обратно к своему дому и тогда-то провалилась с мостков в канавку, исцарапала обе ноги.

– Что я? Кошку ищу, по кошке плачу, – выбравшись из канавки, ругала себя тетя Фая. – А не могу я, горе у меня, хорошая кошка – изрядная потеря! – Не замечая, как снова плачет по кошке, тетя Фая дошла до дома и остановилась.

Кому сказать, не поверят, но кошачьи глаза очень мало отличаются от человеческих. И любовь – она или есть, или ее просто нет. А где нет любви, нет и слез.

Тетя Маруся молотит чепуху

Кошка пропала, как в тартарары. Семь дней? Больше. Котята ходили сиротами и почти не ели, правда, тетя Фая, горюя, забывала подлить им молока.

«Убили, – решила окончательно про себя Фаина и старалась не смотреть в сторону соседей, ни тех, ни других. – Вот, – думала Фаина, – она или он, или этот длинный в солдатских штанах, как его?.. Еропланов, фамилие кажется... Такой подлый паренек!»

– Здравствуйте, Фаина Лексановна! – кланялся с дороги «подлый парень».

– Здоровается, бесенок какой... А чего ему? Убил кошечку, – вздыхала Фаина и поворачивалась к «подлецу» узенькой спиной, не желая мириться, что такой подлецок живет, убив ее кошку.

– Не слышит, глухая, – пожимал плечами уязвленный Еропланов и шагал дальше к своему плетню.

А тетя Фаина начинала страдать и убиваться с новой силой, и из глаз – кап-кап – на ботву падали слезы. Вспоминала, как перед пропажей трепала кошку за ухо. А за что? Лакала Тиша парное молоко прямо из ведра, а дачник Куроедов как раз того молока дожидался, увидел такое, плюнул и не стал молоко брать. И банку, Фаинину законную трехлитровую банку, с собой в мешке унес, окаянный черт!

Тетя Фая морщилась, вспоминая.

– Так я же ее не больно... Ну, подрала за уши, разве это больно? – спрашивала она у котенка. – А ну, поди сюда, проверим.

Котенок не желал.

Тетя Фаина долго смотрела на него, пока не забывала, зачем звала, почему звала. Потом лила из алюминиевой литровой кружки в пыльное блюдце на ступеньке еще теплое молоко и дергала за ухо с проверкой боли себя, а кого же еще.

– Не больно, нет, – подергала второе ухо. – Ой, а больно! Может, обиделась Тиша? И ушла куда глаза глядят?

Знать бы, знать!.. Слова бы плохого Тишке за все время не сказала, не то что уши драть! Никаких больше ушей. Господи, помоги!

А еще вспомнила, как тем летом навалила Тишка кучу тете Фае прямо на постель, на чистый пододеяльник и просочились кошачьи какашки до самого атласного одеяла, которое мама Катя шила своими драгоценными ручками. Отомстила. Зарыла в то лето тетя Фая лишних котят. Попутал бес. Два раза окотилась Тишка, ну куда? Солить? Ой! Знать бы, знать. Всех бы оставила котят и не гонялась бы за Тишинькой по всему дому с граблями за ту кучу.

Ну и что? Куча... Да пусть бы гадила, где душеньке угодно, убрать – пять минут, проветрить – десять, и все! Лишь бы не пропадала-а-а.

И как раз в тот самый миг, как хлынули ручьи из Фаиных глаз, со своей стороны, с огорода появилась Маруся Подковыркина и начала молоть чепуху.

Такую чепуховину понесла, что ни Егору, ни Якову не понять, не разобрать и лучше бы сидела у себя дома, лапти на продажу плела, а то все бла-бла-бла да ха-ха-ха!..

Такая эта Маруся, с непонятной для себя неприязнью посмотрела на свою подругу Фаина и хотела даже уйти в свою дверь, и закрыть ее у Маруси перед носом. Пусть чего хочет думает, почешет свой нос и к себе уйдет. Поплакать не дает, дура какая!

– Фаинка-калинка-малинка моя, – запела и притопнула Маруся Подковыркина. – А чего ты мне дашь, если скажу, где Тишка твоя?

Тетя Фая молчала, глядя на Марусю спиной. Потом повернулась и спросила:

– И не стыдно тебе с харей-то?

– Чего-о? – притопнула Маруся другой ногой. – Стыдно, у кого видно, а я в штанах ушитых! Хи!

– Отстань от меня, иди своей дорогой.

– Да я и так скажу, ты чего, чего? – зачастила Маруся, не увидев ни радости и ничего похожего в Фаиных моргающих глазах.

– Какая ты Файка! Какой у тебя карактер чижолый-чижолый! У Эдика она на трубе сидит. Я без очков, и то увидела! Иди за своей кошкой, если хочешь, и забирай с трубы!

Тетя Фая не поверила, потом поверила, но не до конца, слушая Марусю, как та шла-шла, глазами вертела и вдруг видит – за забором на трубе сидит какой-то серый куль и пристально так за Марусей следит.

– Где, Маня, где?! – после долгого молчания, на одном дыхании выговорила Фаина. – Пойдем со мной, я ничего не вижу! Маааняаа!..

– Ой, кулема, кулема ивановская, – начала набивать цену Маруся и, вложив невесомую Фаину ручку себе в ладонь, как в лопату, повела подругу к бересклетовскому терему.

На улице было весело. Теплый синий вечер. Бабки на лавочках, молодежь на мотоциклах, мужики с толстыми шеями отдельно, бабы молодые, кровь со сливками, друг друга разглядывают на предмет приглядности – какая самая красивая. А что идут мимо две старухи в ситцах к генераловому дому, никто внимания не обратил, так как старухи здесь везде, навроде молей.

Соборск – город старух, их на улицах не меряно и не считано и не меньше, чем в губернском городе, который полыхает огнями в сорока километрах на север. Такая здесь в городочке жизнь – тихая и одновременно звонкая – живи не хочу, если есть на то желание. А оно есть! А чего ж ему не быть – пожить-то как неплохо, воздухом подышать, чаю попить с белым хлебом, картошечки отварить и с капустою!

Было еще светло и томно, только с запада небо почернело, да и то самый его край, если не смотреть, то вроде день и день, а не вечер синий.

А надо вам сказать, что забор на бересклетовском участке прикрывал дом как следует – комар пролетит, а вот муха уже вряд ли!.. Но если не дойти до забора метров семь, то весь второй этаж и крыша многоскатная виделись превосходно – смотри не хочу. И были на той крыше две высокие трубы, в ширину не меньше метра, одна справа, другая слева – каминные трубы, решили самые толковые мужики с улицы и объяснили всем.

Тетя Фая, пока шла к дому, все на длинную трубу глядела, а в глазах «кошки, кошки», ой, а подошли ближе – труба и еще труба и никакой кошки в помине нет!

А Маруся шла и не смотрела туда, куда Фая, а поздоровалась сперва с одной бабой, потом с другой, остановилась потрепаться и все «бла-бла-бла» и «ха-ха-ха!», тетя Фая тянет подругу к дому, а Маруся упирается – не наговорится никак.

Ну ладно, подошли наконец, стали глядеть – никакой кошки нигде. На крыше блики от солнца, из труб ни дыма, ни искр.

– Вот те на! – удивилась громко тетя Маруся. – Сидела, ей-бо, Файка! Сидела, вот те крест, на ближней трубе и за мной, выжига, следила, куда я с колбасой иду!

– Кто? – посмотрела печально на подругу Фаина.

– Да мымра твоя! Кошенция! – рассердилась Маруся. – Не верит она мне! Ну-ка, погоди...

Тетя Маруся поглядела под ноги, почесала нижнюю губу, перевязала платок покрепче на своей круглой голове, подняла с дороги кирпич, подула на него и кинула через забор.

Глаза у нее загорелись, как фонари, и она беззвучно, но очень заразительно засмеялась:

– А-ха-ха-а, а-ха-ха-а-а, Файка!..

Тетя Фая смотрела на подругу, не шевелясь, – в глазах ее было все то же страдание.

То ли вечер был такой, то ли что другое, но на улице такому явному хулиганству никто не придал большого значения или сделал вид.

Конец ознакомительного фрагмента.