Страница 3 из 17
Все деревни глухие – в окрестных, более-менее безопасных, областях – облазаны…
Карьера – по причине возраста и ресурса связей – вся исчерпана…
Но нет, получилось и получается, полного покоя!
Смысл – он ведь смысл.
И теперь.
Что же и как взять – чтоб можно было взять.
Ещё.
И лучше б ещё – и после ещё.
Куда девать нажитую привычку и цель?
Чтоб – главное, самое главное – знать о себе самом, что ты не в дураках и даже не в простаках…
И вот.
После долгих ночей и одиноких лесов… странная догадка!
Взять ещё – чтоб не быть и не остаться навек в простаках – можно… только в самом себе.
Ну что ж.
И это неплохо.
Даже хорошо. – Ты сам перед собой как никто доступен.
Но ведь ты… хочешь не хочешь, надо признать… такой же, как все!
В чём же догадка?..
Тем более – в любую минуту, не завтра, так через год, ты можешь, как вон сплошь и рядом, умереть, помереть…
А в том и догадка. – Не зря она такая неожиданная.
Даже прямо-таки открытие!
Ведь если он, Верин, умрёт – с ним случится, с ним произойдёт… нечто необычное, необыкновенное.
Да… кожа, мясо, кишки и всё прочее… да, сгниют…
Но!
Вот это и есть находка…
Жутко-сладко её даже самому себе мысленно промолвить…
Скелет – скелет его не сгниёт!
Вон по телевизору: там и тут раскопки…
Всё от тела и одежда на теле, и сам гроб – всё сгниёт, а скелет его, Верина, – останется цел.
Цел как-то так – что цел, да и всё.
Навсегда не навсегда… это лишь пустые красивые слова…
И что потом будет там, вверху, – то есть здесь, где он пока, – тоже: какая нафиг разница…
Главное, главное: что бы и кто бы, и как бы – а его скелет цел-целёхонек!
Ярославль. 6 и 7 октября 2021
Хромосомы
Часть первая
Женщина
– Сначала поправь матрац на диване. Мне одной, я пробовала, тяжело.
Велела она ему руки мыть на кухне, так как, мол, в ванной замочено бельё.
Передумала же она сразу и велела ему мыть руки всё-таки в ванной: с бельём, дескать, ничего не случится, а на кухне нет чистого полотенца.
Велела было она ему убрать со стула свой свитер, лежавший подушкой, – и тотчас же возмущённо махнула рукой: садись, мол, прямо на него.
Говорила она то голосом словно бы слегка простуженным и прижимала ко рту пальцы, то вдруг голоском звонким, будто бы что-то весёлое вспомнившим…
Она сейчас всё держала в сердце, как искренне были удивлены его глаза, едва он переступил порог, – когда они увидели её новую откровенную блузу....
В ту минуту он, кажется, даже насмешливо мычал, целуя её в губы… притом целуя подряд дважды.
И когда он раздевался, она застыла на месте, сцепив пальцы у груди, – будто снимание им с себя куртки было неким трюком иллюзиониста.
Она сейчас, на кухне, обнадёженно догадывалась, что – на всю её болтовню – он молчит, скорее всего, от известной уверенности и, может быть, даже от настоящего, иного устройства, мужского покоя.
Когда она уже собрала на стол, он сразу не сел, а пошёл в комнату что-то глянуть по телевизору – и она, с нетерпеливой и мокрой поварёшкой, тоже пошла за ним в комнату к тому чему-то.
Наконец сели.
Она, как всегда, скороговоркой указала ему, в каком порядке и чего есть.
Пока он ел, она просто сидела – и переводила напряжённо глаза, следя за его движениями, будто бы он брал в руку не вилку и не ложку, а ту или другую шахматную фигуру.
Сидела она за столом не напротив его, а сбоку – чтобы он, среди ужина, смог, как обычно, протянуть к ней руку и тыльной стороной пальцев провести по её щеке…
Отвечала бегло, на его краткие призывы, что сама уже ела… хотя, как пришла, всего лишь чего-то пожевала.
Руки её лежали скованно на коленях. – Она боялась, что, вольные, они будут сумасбродно витать над столом.
– Ешь рыбу! Ты хочешь рыбы?
Ответила, однако, мгновенно, схватив мобильник, на звонок…
Поздоровалась. Послушала. Посмеялась. Передала привет. Сказала, что – нет, вино не пьём. Сказала, что привет сию минуту уже передаёт. Послушала. Посмеялась. Попросила сбивчиво извинения. Простилась.
Доложила же ему сходу со смехом, что звонила ей подруга – ну, та самая-то – и, дескать, сказала сначала, что выиграла где-то как-то миллион, а потом пьяненьким уже, мол, голоском, напомнила, что ведь сегодня первое апреля…
Добавила теперь ещё, что у подруги, когда та сейчас звонила, был её новый ухажёр… что она его, ухажёра этого, однажды видела… что он вообще-то женатый, но хороший человек…
Сказала заключительно и радостно, что у подруги, значит, в последнее время всё нормально.
– Ешь апельсин! Ты будешь апельсин?
И щёки её, после такого звонка, окрасились изнутри личным бархатным цветом.
Она вдруг требовательно погрустнела.
Она сказала – сказала наконец загадочно, что, хотя и ждала его, но не стала пылесосить ковры: и так, мол, она после работы немножко устала.
Она знала, что он прочтёт понятливо: побереглась… для чего-то…
И увидела, что он, и правда, сдвинул брови.
Пошли в комнату – в комнату…
Тут суетливо указала она, что пора бы, может быть, убрать вот новогоднюю ёлку – такую-то, как вспомнишь, для неё весёлую и, хотя и пластмассовую, нарядную. – И веселым, не забыть, был этот наряд – в четыре руки.
Но – не поторопила, не заторопила убирать ёлку её сию же минуту…
Словно бы любимая мелодия, пока откуда-то слабо слышная, – вдруг прорвалась и зазвенела наконец на всю квартиру.
Она – вместо всяких ёлок и вместо всего другого на свете – вдруг посмотрела на него широко раскрытыми и почти в ужасе глазами… будто он только что сейчас был каким-то образом невидимым и вот сию минуту, словно бы ангел, сделался реальным и видимым!..
А через минуту она – через одну-две минуты она уже восторженно и умилённо понимала… понимала… понимала, почему он сегодня был особенно молчалив. – Говорили зато теперь запальчиво – его руки, его ладони, его пальцы!.. его руки, его ладони, его пальцы!..
…Потом, как и лежали, смотрели сколько-то равнодушный телевизор. (Звук она ловко выключила пультом, когда чуть попятились к дивану.)
Она – явно безотносительно к экрану – засмеялась укромно-лукаво: мол, хотела бы выпить для сна молока, но вот почему-то лень вставать, идти на кухню, молоко разогревать.
Смеялась ещё – уже не объясняя причины ни ему, ни себе.
Оправдалась, мол, ей жарко, ей душно.
И нарочно немного успокоилась, чтобы дать ему понять, что она уже, да, успокоилась.
Спрашивать стала его обо всём подряд.
И разговорила его до того, что он, кроме прочего, сказал ей, мол, утром – от неё – вынужден будет зайти к себе домой; захватить какие-то, что ли, бумаги.
Она, конечно, иронично ему посочувствовала.
И она – после долгой паузы – решительно, наконец, сказала, что в будущие выходные поедет к сыну, потому что у внука как раз накануне, в четверг, будет день рождения…
Помолчала…
Пять уже лет! Скоро в школу…
Помолчала…
Она, говоря всё это, понимала-таки, что и он понимает, как ей интересно знать – очень интересно ей знать: звонит ли ему его дочка… или она, умница-студентка, следует обидам своей мудрой матери…
Но тут же она забоялась, что, пожалуй, лишка и неуместно сейчас волнуется.
И так, словно бы в воздухе растворено, понятно – всё понятно.
Она знает, что он знает, что она всё-таки думает, не может не думать, так не бывает, о своём бывшем…
И она знает, что он знает, что она ещё думает и о его бывшей…
Вспыхнула она, однако, от страха: вдруг он, даже в темноте и даже в этой тёплой темноте, слышит её мысли!
Хотя он уже спал.
Он, с его-то характером, – такой гордый, даже ранимо-гордый.
Ей ли не знать.
Бывали ведь иногда парой в гостях: у её подруг, у его друзей.