Страница 14 из 17
В нескольких шагах…
И мы молчим.
Ведь в нескольких шагах…
И мы молчим.
Я спрыгнул на снег. Эти несколько шагов совершил. В эту будку обжитую зашёл, этот чайник тяжёлый холодный взял. Из горлышка пил, пил, пил…
Вышел из будки – странное пространство…
Вагона нет!..
Глядь: «товарняк» медленно смещается в сторону… И вагон мой – последний!.. Мой прапорщик и мой солдат стоят в моей двери. И молча глядят на меня.
Я – по-бе-жал.
Бежал, как чувствовал, разрывая всего себя.
Шинель на мне мечется, сапоги на мне злятся; и они – как бы упрямятся: мы не разорвёмся, мы не разорвёмся!..
«Товарняк» надменно стал ускорятся.
Я остановился, всё поняв…
«Товарняк» решительно утянулся в кустах за поворот.
Мгновение лишь стоял, понимая прежде всего, что если ещё мгновение буду стоять, то… то придется думать о чём-то грозном…
Я, повернувшись, поразился: сколько может быть в одном месте параллельных путей!..
И пошёл строго по тем самым рельсам, по тем самым шпалам. – В ту самую сторону. – Лишь бы так.
На конце узла – оказался, как же ещё, стрелочник.
Я ему всё объяснил.
Он, всё поняв, подумал.
Надо бы мне выйти в город, надо бы мне сесть на такой-то троллейбус, надо бы проехать до такой-то остановки… Там будет ещё один узел… И там – может быть, может быть…
И я, конечно, торжественно – на ту ближайшую остановку.
А город тот, известно, сплошь военный, кругом воинские части, на улицах тут и там офицеры.
А я – солдат. И раннее утро. Не в увольнении же я…
На мне даже нет ремня!..
Как стоял ночью, качаясь, у печки – осознавая и мечтая, – таков и теперь. Хорошо ещё, что в шапке.
В городе, где всё так пахло незнакомым городом… бесстыдно озираясь, добрался, спрашивая именно женщин, до остановки… дождался того «номера»… запрыгнул в переднюю дверь… сунулся сразу в кабину к водителю!..
В троллейбусе несколько пассажиров, вижу, в форме: всем ведь сейчас на службу, на работу.
Водителю, мужчине, я всё объяснил.
Водитель, всё поняв, промолчал.
И вот: троллейбус медленно и бесшумно плывёт по незнакомому мне снегу… медленно останавливается… медленно, открыв двери, зачем-то стоит… закрыв двери, опять плывёт… медленно поворачивает с улицы на улицу… зачем-то…
Никогда в жизни я не ездил в кабине троллейбуса!..
Но вот я бегу: опять проверяются на разрыв шинель и сапоги.
На том узле – к первому попавшемуся чумазому путейцу – толковому, толковому, толковому.
Всё. Стою на платформе. Стою. Мимо меня тянется и тянется какой-то бесконечный «товарняк»: цистерны, лес, вагоны… цистерны, цистерны, лес…
Чей это, чей «товарняк»?..
Я обречённо смотрю в его призрачный конец…
Вон вдалеке и последний вагон…
Кажется, дверь открыта?..
Да, открыта!..
Кажется, в ней даже стоят…
Милостиво приближается ко мне тот вагон…
Я вынул руки из карманов наизготовку.
Мой прапорщик и мой солдат глядят на меня со страхом.
…Потом стояли здесь сутки.
Ярославль, 15.03.2009
Люди любят тех, кто пляшет
Каждый это сам по себе знает и понимает! – Чуть вспомнит хотя бы давнишнее семейное застолье… школьный подростковый вечер… весёлую юношескую компанию…
А люди, хотят не хотят, – любят, любят тех, кто пляшет.
Пусть тот даже какой-нибудь такой-сякой – но едва он вышел на середину…
И все – умилились!
Хотя – не ведая того – вовсе и не ему, а традиционным, что у каждого в крови, ритмам и движениям.
Но вмиг – ему, пляшущему, всё простили… ну – вроде бы готовы простить…
Лишь бы он, как говорится, – знал, как надо.
Ведь тот, кто пляшет, особенно искренен, распахнут. – До красноты или до белизны его лица.
Так как искренен – по-особенному.
Тот, кто пляшет, он – откровенен.
Даже если в его пляске угроза. – Всё-таки очевидная!
Даже если его пляска лицемерна. – Зато эта причуда открыта!
…Плясали и пляшут все истинно или отчаянно счастливые.
Плясали, на потеху, и падшие…
Плясали и преуспевающие удачники. – Или пройдохи, или палачи.
Таковые плясали – именно пред очами своих властителей иль нарочно на глазах у своих холуёв.
…Пляшешь – любят.
Запляши – и полюбят!
У нас в армии, в нашей технической части, – в роте, правда, охраны, но одной казарме – был такой: Эдик Багоров.
Даже сию минуту – спустя десятки лет! – это звукосочетание режет мне слух…
Как он резал тогда – всей его роте, всему начальству роты, всей, наверняка, воинской части!
Эдик не Эдик – почти никто из сослуживцев не знал, как правильно, что называется, – по ихнему.
Но все произносили это имя, точнее – одну фамилию, с восторгом и с ужасом!..
…Первые, в «карантине», дни и недели службы – сумасшедшее дни! – никто друг друга даже вроде бы и не замечал.
«Рота, подъём!»…
Портянки…
Ремень…
И – только бы в строй.
За сорок-то пять секунд!
Потом – стали узнавать друг дружку не только по росту… не только в лицо… но и по именам…
И в первую очередь разобрались, кто кому земляк.
Потом – кто курит, кто не курит… кто к окну в одиночество, кто на спортплощадку…
И короткими минутами между построениями – за пришиванием воротничков и написанием писем домой – стали собираться по углам казармы кучками…
Наконец в одном таком кружке робко зазвенела – словно нечаянно залетев в открытое летнее окно – гитара… голос мальчишеский, тихий и грустный, стал намекать об истинных человеческих чувствах…
…И вот однажды.
Юг?!..
Горы?!..
Да – барабан!
Настоящий?.. Или какой?..
И – с таким-то инородным жгучим акцентом.
Недалеко ведь от самой столицы, что среди лесов и полей, всей нашей бескрайней Родины!
Однажды в углу казармы, в плотном кружке чёрных стриженых голов, – забарабанил барабан…
Бан-бан-бан-бан-бан-бан!
Или как он, может, правильно называется?
Часто-часто-часто-часто!
Просто часто – и всё.
В тишине. В настороженной. Взволнованной.
Барабан у сидящего – на колене под животом и крепкие сжатые пальцы – сверху и сбоку.
Просто вроде бы и всего…
Зато – какой этот кружок у барабана плотный, слитый!
…Завёлся тот барабан – но оживал редко.
И редко кто из светлоголовых к тому кружку и в те минуты подходил.
Инструмент тот гласил – о чем-то… о чём-то…
Ясно о чём.
Этот Багоров – даже в среде своих черноголовых и карих – лишь что-то бормотал: кратко и скупо…
Иногда же – вдруг хохотал во всю огромную белозубую пасть! – Но тоже коротко, солидно.
Мал был очень ростом – последний в строю.
Голова огромная: угловатая, скуластая.
Лицом – симпатичный, как почти все южане, с блестящими маленькими глазками… курносенький… с тонкой аккуратной – умелой! – ниточкой усиков…
…И вот он, месяц за месяцем, стал бормотать всё громче и уже на всю казарму.
Также коротко – но неожиданно смело.
Даже, в конце концов, дерзко!
Прикажут ему выйти из строя – он шагнёт с наигранной широтой… и хахакнет как бы в смешной игре…
Очевидно было, что он попросту не понимает: как это так может быть, чтобы один человек другому человеку мог велеть стоять или шагать – всерьёз!.. а другой бы шагал или стоял – тоже всерьёз!..
Всем это было вроде бы просто забавно.
Но уже таилась в этих причудах какая-то странность и скрытность…
Наконец он всех командиров – от сержанта до майора – стал называть «министрами».
Сначала под нос…
Потом – прямо в глаза и упрямо!
…И – пошло-поехало.
Багоров… Багоров…
Багоров! Багоров!
Что ж – всем всё понятно.
Рядовым – потеха. Любому же начальнику – и чем выше он должностью и званием, тем очевиднее – страх, ужас, вплоть до краха карьеры!