Страница 13 из 17
А сколько твоих «сохатников» освободили прямо в суде!..
И будешь ты думать к этому, обжитому, времени, говорить себе, правда – молча, молча-серьёзно: впервые то – истерично. то – просветлённо.
Ты – вот ты, по прихоти биографии, тоже стал бы… тоже стал бы, заплати тебе… стал бы, много заплати тебе… стал бы, очень много заплати тебе?..
Ты – вот ты, тот вид биологический, в котором ты, – и в самом деле… не зверь… нет, не зверь… наверняка не зверь!..
Ты смотришь своими глазами – одними и теми же самыми, просто – в разных тысячелетиях, – и на гладиаторов, и на хоккеистов: тот же стадион, те же яркие одежды, те же вопли; лязг мечей, треск клюшек; брызжет кровь, брызжет пот…
Всё тебе равно: хоть бы как – лишь бы!..
Странно уж не то, что реально были концлагеря и атомные грибы. Странно, что сейчас, сегодня, сию минуту, – чего нет лишь по случаю – не сжигается одна планета и топчется другая.
И только бы не отыскали, только бы не отыскали и в Космосе чего-нибудь живое!
…Однажды тебя куда-то вызовут, вызовут с вещами; в «хате» жалостливо и привычно завоют на «пупкаршу»:
–– Куда ты его?
А та шепнёт:
–– Освобождают…
Заорёт тогда вся «хата»:
–– Ура!
И дадут тебе любовно…
Традиция ещё одна такая: мол, больше, коли ты так, коли ты нас бросаешь, сюда не возвращайся, не попадай!..
Дадут тебе под зад пинка.
Ворота те серые лязгающие еле и чуть сдвинутся в щель – едва ты в эту дыру пролезешь.
И тебе «мент», что к чему, объяснит:
–– Садиться сюда – ворота нараспашку, а выходить – узко.
На улице уже – за воротами, за стеной – от слабости в ногах прислонишься к той стене, даже посоветуют тебе те, кто тут, у стены, с передачами, посоветуют тебе посидеть… на лавочке у стены немного посидеть…
Милюшино, ноябрь 1997
Убил и стрелял
Милиционер убил… Убил милиционер…
Все всё сейчас об этом.
Дескать, сотрудник милиции – а убил!..
Я – развожу руками:
–– Так потому и убил, что сотрудник!
Все, опять же: ещё и майор – а убил.
Я – пусть и сам себе:
–– Так потому и убил!
И все – с особенным возмущением: он был притом и начальник – а убил.
Я – своё:
–– Потому и убил! Потому!
Наконец руководство там у них высокое, не генерал ли, о своём этом подчиненном – уж почти самую истину: он был… «хорошим оперативником»!
Он – тот, кто убил, он – тот, кто убийца. (Убил он троих и ранивший ещё скольких-то…)
–– То-то и оно…
…И тут я ощущаю в себе досаду.
Досаду. Такую особенную, такую странную… какой никогда раньше не испытывал.
–– Ведь я это уже говорил!
Говорил. То есть – писал. И даже издал. И уж несколько лет тому назад.
А что.
Человек если стремится стать – радикалом, военным, тем сотрудником… вождём, командиром, начальником хоть каким, то из них каждый второй для того, чтобы – чтобы насиловать.
С той, с той целью и становятся, половина, революционерами и прочими всяческими радикалами, чтобы под предлогом – под предлогом! – какой-нибудь высокой идеи и цели или профессиональной специфики – убивать, истязать; хотя бы – как-то мучить.
В «силовики» идут, чтобы насиловать.
Конечно, конечно – большинство из таких в этом не признаются даже сами себе; разве что тайно.
Этот же – потому и был оперативником именно хорошим, что он в среде преступной как рыба в воде. Этот же – и оружие имел для насилия именно преступно добытое.
Обо всем этом, говорил я, надо написать в букваре; по крайней мере – в учебнике вузовском. Только бы не забывать уточнять: что не все таковы, а – половина.
Само собою – нужно тут же и объяснить, почему всё это так. – Все рождаются и живут для выделения энергии и, для выделения всё большей и большей энергии, – обязательно противоположно разными.
Я это говорил.
Так было, есть и будет.
Я это говорил.
Но… всё так и остается. Как я говорил…
Поэтому, в частности, сейчас так и формулирую: убил и стрелял. – То есть по существу.
Тот «милиционер-майор-начальник-оперативник» убил – убил сначала в себе последнее лицемерие и осторожность и уж после этого – после этого занялся своим истинным прижизненным назначением: стрелять, разумеется – в людей, разумеется – прицельно…
Я тогда об этом говорил – и состояние у меня, помню, было, словно я это говоримое… рассеиваю по всему вселенскому воздуху, по всему человеческому пространству.
А теперь во мне – та досада. Не испытываемая мной ранее.
Словно я говорить-то говорил – а был в это время накрыт каким-то стеклянным непроницаемым колпаком.
Или: я говорил – а все вокруг были скрыты от меня за невидимой, но реальной стеной…
И что же мне делать?..
А надо повторить!
Надо сказать ещё громче.
И надо ещё громче повторить!
Ярославль. Май 2009
Без ремня
Летел я сквозь морозное ночное пространство.
Стоял в темноте, покачиваясь с боку на бок, расставив ноги.
Летел сквозь мороз и ночь – как догадывался – лицом и грудью по направлению движения.
Самое насущное и самое отрадное это для меня нынче: как угодного – лишь бы стремиться.
Ведь впереди у меня целая жизнь!..
Какой она будет?..
Сам, конечно, в шапке-ушанке и сунув руки в карманы застёгнутой шинели.
Какой бы она, моя жизнь, ни была – это, понятно, волнительно… это просто волнительно.
Под грохот, под грохот, под грохот колес – разумелось: лечу сквозь промороженные поля, кусты и звёзды.
Однако, однако, однако…
Что бы в будущем ни было, но я ведь – я.
Даже хочу или не хочу.
И поэтому во мне – и торжество ожидания, и тоска ожидания.
А ныне – лишь бы не скучно было ждать.
Вот же: в одном вагоне – я, в другом вагоне – бомбы.
В этом пустом товарном вагоне – я стою поближе к горячей, величиной с ведро, чугунной печке; а соседний такой же вагон – туго набит авиационными бомбами.
И я стою, ощущая сумасшедшие оборванные рельсы.
И, чувствую в темноте, не моргаю.
Ещё один солдат и прапорщик валяются, спят или не спят, где-то за моей спиной на досках-нарах.
Там же и мой автомат.
Я дежурю свои два часа. Топлю уж фиолетовую от жара печку – ненасытную и бесполезную: сую в неё палки-рейки, пропитанные какой-то чёрной смолой, их тут же целая куча.
Вот и вся, выходит, служба.
Мне что, я «старик», мне через три месяца на «дембель».
Но я сам вызвался в эту командировку: охранять вагон с бомбами для самолетов с аэродрома, где служу.
Сам напросился – лишь бы помотаться пусть и по рельсовым дорогам, лишь бы побыть, настолько возможно, в одиночестве… лишь бы хоть куда-то из скуки-казармы…
…Утром, чуем, еле катимся… потом, слышим, совсем встали…
Сдвинули тяжёлую дверь. Смотрим, трое, зачарованно с края вагона.
Перед нами – зима, зима, зима…
Чья-то, чья-то… Ведь где мы сейчас?..
Поезд, странно недвижный, словно устал.
Сколько тут будем стоять?..
Позади и впереди – сутки, часы, сутки, часы…
Вчера вечером выпили, само собой, спирту технического – отличного, того самого, противообледенительного, что у реактивного самолета по стеклянному колпаку в морозном полете; закусывали солёным сытным шпиком с хлебом.
И всё бы нормально, только бы сейчас попить.
Воду, конечно, с собой не везём.
Вдоль вагона – пути, пути… дальше – деревья, какие-то дома…
Сколько будет стоять тут наш «товарняк»?.. «Товарняки», как водится, стоят или минутами, или сутками…
Стоим, трое, в проёме двери: и само собой понятно, что пить хочется… само собой понятно, что взять негде… и ещё само собой понятно, что никто не знает – вообще никто не знает, сколько будем тут стоять…
А рядом с этим путём, как раз рядом с нашим вагоном, прямо напротив двери – будка стрелочника. А в будке – большое окно. А на подоконнике –. чайник… самый обыкновенный, какой бы и нужен, железный, зелёный…