Колыбельная виски (ЛП)

Грохот взлетающего самолета со свистом проносится над нами, отбрасывая мне волосы на лицо. Я смотрю, как самолет набирает высоту, а его пассажиры отчетливо видны сквозь крошечные круглые окна, и гадаю, куда они летят, что делают.

— Думаю, что Австралия больше не кажется такой уж хорошей идеей, — говорит Ной.

— О, почему?

Ной берет мое лицо в ладони, притягивает к себе и прижимается губами к моим губам.

— Потому что мне еще не достаточно этого, и я определенно не могу найти это в Австралии. — Он снова нежно целует меня.

Горячий воздух кружится вокруг нас, когда над нами пролетает еще один самолет. Этот поцелуй как обещание того, что я никогда не найду никого, похожего на него, даже если обыщу весь мир.

Ной высаживает меня у дома уже за полночь, поцеловав на прощание. Эта блаженная эйфория того, как все могло бы быть, жужжит во мне, как электрический ток, но это чувство счастья гаснет, как спичка, как только я вхожу внутрь и вижу папу, сидящего на диване с открытым альбомом фотографий на коленях и с опухшими от слез глазами. Реальность обрушивается на меня, заставляя казаться такими незначительными наблюдение за взлетающими самолетами и украденные поцелуи.

— Пап, — шепчу я, прежде чем сесть на диван рядом с ним. Обнимаю его и кладу голову ему на плечо, вдыхая запах лосьона после бритья Polo, который всегда напоминает мне о нем.

— Прости, — выдыхает он. — Я просто... — Он сглатывает, глядя на страницу с фотографией меня, мамы и Бо, раскладывающих печенье для Санты. — Я просто не понимаю, как можно потерять человека, который так много для тебя значит. — У него перехватывает дыхание.

Это ужасное чувство, когда кому-то, кого ты любишь, больно, и ты знаешь, что ничего не можешь сделать, чтобы все исправить. Поэтому вместо того, чтобы солгать и сказать ему, что все будет хорошо, я молчу.

— Она просто такой хороший человек, и я не… — Папа переводит дыхание. — Я не понимаю, почему.

— Нет никаких «почему», папа.

Он качает головой.

— Иди спать, малышка.

— Я в порядке.

И я сижу рядом с ним, пока он листает альбом и плачет. Иногда худшая часть потери кого-то — это чувство одиночества. Я не хочу, чтобы он чувствовал себя одиноким.

21 

ХАННА

На следующее утро мы поехали в Бирмингем к доктору Нейборсу. Я сидела в жестком больничном кресле, слушала статистику, переваривая малую вероятность того, что мама может выжить, а папа сжимал ее руку. Десять процентов выживаемости. Звучит не так уж много, но это больше, чем то, что ей дали несколько недель назад. Итак, мы подписали форму согласия, и мама должна начать лечение через две недели.

Дорога домой была тихой. Угрюмой. Каждый из нас был погружен в свои мысли.

Грузовик Ноя все еще стоял у дома, когда мы подъехали, но я не стала его искать. В моей голове слишком много хаоса. Напряжение, растущее в моей груди, мешало мне сделать полный вдох. Мне казалось, что все это давит на меня. Папа заглушил мотор, говоря о том, что мы будем есть на ужин. Мама добавила что-то насчет сладкого картофеля.

Они обсуждали ужин, как будто все было нормально, и хотя я пыталась притвориться, что все и было нормально в течение последнего месяца, я больше не могла этого выносить. В большинстве случаев, когда реальность вторгается, она поражает, как разрушительное цунами. Жестко и быстро тянет тебя вниз и не отпускает, пока ничто в твоем мире уже не будет как прежде. И именно так происходит со мной.

Десять процентов.

Паника пронзает меня, обжигая, как укол лидокаина. Вылезаю из машины и осторожно потираю грудь, пытаясь снять напряжение. Позволяю маме и папе выйти из машины и войти внутрь. Когда дверь за ними закрывается, я медленно направляюсь к полю.

Положение почти безнадежное.

Иду быстрее.

Мы потеряем её.

Ещё быстрее. И к тому времени, как добираюсь до деревянного забора, я уже бегу во весь опор, а сердце колотится о ребра. Внезапный ветерок шуршит в высокой траве, пока мои ноги стучат по земле. Я бегу быстрее, пытаясь обогнать свои мысли, и не останавливаюсь, пока не упираюсь взглядом в густой бамбук, окружавший участок. Моя грудь тяжело вздымается, легкие просят воздуха. Знаю, что нахожусь достаточно далеко, чтобы они меня не услышали, поэтому кричу, глядя вверх. Кричу так громко, что у меня першит в горле, и так долго, что голос охрип. Когда больше нет сил кричать, опускаюсь на корточки и упираюсь руками в колени.

— Я так зла, — говорю я себе, и, может быть, Богу.

Я на грани слез, когда чья-то рука опускается мне на спину, и я подпрыгиваю от неожиданности.

— Эй, — говорит Ной, потирая маленькие круги по моей рубашке.

— Я в порядке.

— Нет, не в порядке. — Он обходит меня и присаживается на корточки, убирая завесу волос, закрывавшую мое лицо. — И это нормально.

Меньше всего мне хотелось развалиться перед ним, но, честно говоря, он был единственным человеком, ради которого мне не нужно было быть сильной, и лучше сломаться в чьих-то объятиях, чем в одиночестве. Тихий всхлип застревает у меня в горле, и я падаю в его объятия, цепляясь за него, как будто он был чем-то, что могло бы спасти меня. Зарываюсь лицом в изгиб его шеи и вдыхаю аромат его одеколона, пока плачу. Я разбиваюсь на миллион крошечных кусочков, и Ной единственный, что держит меня вместе.

— Ты не можешь держать все это в себе, — шепчет он, гладя меня по волосам. — Я здесь, малышка. Держу тебя.

И он так и делает.

Ной позволяет мне плакать в своих объятиях и время от времени нежно целует в щеку. Его присутствие удерживает меня на земле, и я цепляюсь за этот маленький кусочек стабильности, плавающий в бурном море. Когда мне удается взять себя в руки, я отстраняюсь, прежде чем вытереть слезы с лица.

— Мне очень жаль, — выдыхаю я.

Ной качает головой.

— Не за что извиняться.

Небо стало темно-синего цвета. Вокруг квакают лягушки, стрекочут сверчки.

— Они, наверное, гадают, куда я подевалась. — Машу рукой в сторону дома, прежде чем снова вытереть лицо.

— Возможно.

Мы идем через поле, и на полпути к дому Ной берет меня за руку и останавливает.

— Слушай, — говорит он, — я, может быть, и не имею ни малейшего представления о том, что ты переживаешь, но я рядом. Я серьезно.

— Спасибо.

Ной кивает, все еще держа мою руку в безмолвной поддержке.

Бо играет на заднем дворе в перетягивание каната с Сэмпсоном и поднимает голову, когда мы обогнули дом и направились к грузовику Ноя. Я подумываю о том, чтобы поцеловать его, когда он открывает дверцу со стороны водителя, а затем чувствую себя виноватой за то, что хотела чего-то столь несущественного, учитывая обстоятельства.

Ной оглядывается на мой дом, и в ту же секунду, как поворачивается, я притягиваю его к себе для поцелуя, наслаждаясь его вкусом. Когда отстраняюсь, он улыбается и проводит пальцем по моей щеке.

— Если я тебе понадоблюсь, просто позвони. Неважно, в какое время, хорошо?

Закрыв на секунду глаза, я киваю и улыбаюсь.

— Хорошо.

— Увидимся позже, красотка.

22 

НОЙ

«Все, чего она хочет» в исполнении Ace of Base доносится из динамиков в супермаркете, и я подпеваю. Такая навязчивая мелодия. Бабушка останавливается посреди прохода, когда понимает, о чем поется в песне.

— Это... — она фыркает, хватая с полки пачку печенья и бросая их в тележку. — Раньше песни были милые и романтичные, а теперь поют о сексе и хути.

— Хути? — Хватаю пакет с чипсами и, открыв его, запихиваю горсть в рот.

— Хути, разве не так вы называете распутных женщин?

— Хучи, Ба. Хучи. (прим. Hoochies — это сленговое обозначение женского полового органа).