Избяной

К радости обеих, домой он вернулся здоровым, в армии освоил профессию шофёра и теперь работал в котловской автоколонне.

– Профессия хлебная. И грыжи у меня теперь нет, вырезали в госпитале. Доктора удивлялись: помереть мог от грыжи той, а не помер, выжил, – рассказывал жене Фёдор. – Ты не плачь, Дашутка. Кто однажды смерть обманул, к тому она вдругорядь не скоро придёт. В городе работу найду, будем с тобой жить-поживать, добра наживать, детишек народим, на ноги поставим. А они нам – внуков. Не плачь.

Даша с волнением ждала, когда в ней шевельнётся новая жизнь. Но детей у них с Фёдором не было. Словно проклял кто. Анна Егоровна обвиняла во всём Дашу, нашёптывала сыну, что, мол, нечестная она, в загс-то с брюхом шла, а от кого понесла, про то один Бог ведает. Детишек у вас с ней не получается, значит, и первый не твоим был, нагуляла.

Фёдор матери не возражал и крепче прежнего любил свою Дашу.

В 1969 году в дом взяли осиротевшую племянницу Фёдора, шестилетнюю Линору. По-настоящему девочку звали Элеонорой, а племянницей она приходилась жене Фединого двоюродного брата, но Фёдор в путаной цепочке родства разбираться не хотел, и отдавать девочку в детдом тоже не хотел: сиротское житьё несладкое.

Линору Офицеровы удочерили, к неудовольствию Дашиной свекрови. «Пускай бы в детдоме росла. На кой она нам, неродная?» – ворчала Анна Егоровна. А Дарья не спускала Линору с рук, мыла в корыте, покупала её любимых петушков на палочке, целовала, укладывая спать. И вспоминала материны предсмертные слова о чужой дочке, которой в их доме не будет счастья.

Вырастет, в город уедет, там своё счастье встретит, думала Даша. Ещё она думала, что отец её простит. Что Линора найдёт себе мужа, и у них с Фёдором будут внуки. Они будут жить дружной большой семьёй в избе из сибирской лиственницы, подаренной дедом Стефана Колятовского Дашиному прадеду, служившему у графа лесничим.

* * *

Григория Негубина клятовские прозвали бирюком. Живёт один в просторной избе с прирубом, а дочка ютится в халупе, от угла до угла четыре шага, не повернуться.

Негубин молчал, терпел, кряхтел. И наконец сдался. К Офицеровым пришёл сам, тяжело опираясь на палку. Не дождавшись приглашения, сел на табурет и объявил:

– Плохо мне одному. Изба пустая, тихо в ней, как в могиле. Ночью проснусь и не пойму, жив я ещё али уж помер. За тобой я пришёл, дочь. Перебирайся жить в свою избу. – Григорий перевёл угрюмый взгляд на зятя и продолжил, через силу выдавливая слова. – И вы перебирайтесь. А избёнку – на дрова. У ей венцы подгнили, рухнет скоро. Али сами не видите?

В избе воцарилось молчание. Даша пыталась улыбнуться, но у неё не получалось: отец совсем плох, еле на ногах держится. Фёдор смотрел на тестя с вызовом. Анна Егоровна недовольно поджимала губы. Из-за её спины робко выглядывала девчушка лет пяти – словно понимала, что пришли не к ней и в дом зовут не её.

Федька Офицеров с согласия матери продал избу на дрова и перебрался с семьёй в негубинский дом.

Григорий своих домочадцев не сказать чтобы любил, но терпел. С Анной Егоровной разговаривал уважительно, с Фёдором покровительственно, на Дарью покрикивал да порыкивал. А Линору и вовсе не замечал, словно её не было. И изо всех старался не показать, как ему плохо. Грудь резало болью, рвало кашлем, а силы ушли, словно ему не пятьдесят два года, а все девяносто. Даша терпеливо ухаживала за отцом, не замечая его холодных глаз и не слушая злых слов. Григорий крепился-крепился и запил.

Напивался до зелёных чертей, обзывал грязными словами дочь, Линоре пообещал, что отвезёт её в детский дом, а Фёдору с Анной Егоровной велел убираться вон из его избы.

– Куда ж нам убираться? Ты избу нашу на дрова продал, в чужих печах сгорела изба-та, – бесстрашно наступала на него Егоровна. – Продал, а денежки прикарманил. Возвертай назад, тады уйду. И невестку с сыном заберу, а ты подыхай тут один, пень трухлявый.

В такие дни Линора жила у соседки Настасьи, Дашиной школьной подруги. И однажды убежала домой, улучив момент, когда Настасья ушла на огород.

Дома, как нарочно, был один Григорий. Смотрел на девочку белыми от гнева глазами, тужился встать, но встать не получалось. Соображал, что с ней надо сделать, чтобы она ушла и больше не приходила. Соображать у него тоже не получалось. Да что ж такое? Махнул рукой, прогоняя девчонку, но она не ушла.

– Дедушка, родненький, тебе страшно, да? Ты соседушку-домового боишься?

Григорий узнал наконец приёмную внучку. О ком это она? Он же всех из избы вытурил, на глаза являться не велел, а выходит, что не всех. Сосед в избе остался. Что он тут забыл? Сотворит чего с девчонкой… Спрятался, шельмец, надо бы его найти да кренделей навешать.

– Ой, как испугался, у тебя даже глаза белые. Ты его не бойся, деда. Мама говорила, он хороший, соседушко-домовик. – Линора гладила руками его щёки, и у Григория сладко таяло внутри от детской забытой ласки. Вот так же гладила его по щекам Даша, когда он подхватывал её, маленькую, на руки.

– У тебя лицо горячее. Я тебе водички дам попить, хочешь? – журчал прохладным ручейком детский голосок.

Вода ему как мёртвому припарки, ему бы рассолу огуречного хлебнуть. Григорий хотел сказать про рассол, но к его губам уже подносили кружку. Вода была приятно холодной, а голову заботливо поддерживала детская рука, тоже прохладная, пахнущая земляничным мылом.

Глотнул из кружки, остальное вылил себе на голову, а руку поймал, поцеловал в прохладную ладошку. И ощутил неизбывную вину перед этой девочкой, у которой нет родных, одна как перст. Григорий ей слова доброго не сказал, ворчал да шпынял, а она его пожалела, попить принесла. Перед дочерью, чьей судьбой распорядился не спросив, а вон оно как вышло… Он её хулит-костерит на всю избу, а она его лечит, бельё ему стирает, постель под ним меняет. И терпит его злобу.

Григорий погладил девочку по плечам, тоже холодным. Или у него и вправду жар?

– Не холодно тебе? Замёрзла, чай, в сарафанчике, руки-то ледяные. Ты кофту тёплую надень. Мать попроси, она из сундука достанет. – Негубин запнулся на слове «мать» и замолчал.

Линора присела на краешек кровати, вертела в руках пустую кружку.

– Принеси-ка мне, внучка, ещё водицы. Сладкая она из твоих рук, ягодами пахнет.

– Я клубнику ела, тётя Настя дала.

– Настя дала. Нешто у нас своей нет? Ты вот что, внучка… К Настасье больше не ходи, у тебя свой дом есть. Да мамку покличь, скажи, дедушка зовёт, прощенья просит. Да быстрей беги!

…Умирал он легко, боли никакой не чувствовал, только свет в глазах стал меркнуть. Григорий удивился: до ночи далеко, а солнце уже заходит. Вдохнул в последний раз сладко пахнущий деревом воздух и умер.

Позвала жена к себе, шептались деревенские.

А Дарья вспоминала недавний сон. Снился ей мужик в отцовой шапке. Мужик-то чужой, а шапка на нём батина, удивилась Дарья. Протянула руку, чтобы шапку с него снять, а мужик вдруг маленьким сделался, ростом с топорище. Рассмеялся скрипучим смехом и пропал как не был.

5. Линора

Линоре нравился её новый дом, который она обследовала, заглядывая во все уголки. Анна Егоровна пробовала было её окорачивать, чтобы знала своё место, но Фёдор запретил. Девочка беспрепятственно ходила по комнатам, рвала в огороде сладкие стручки гороха, объедала с кустов первую смородину. Анна Егоровна молчала. А так хотелось надавать девчонке по рукам, чтоб позволения спрашивала, прежде чем рвать. Но Линора не спрашивала, а Фёдор с Дарьей только радовались, глядя как она облизывает чёрные от ягод пальцы. Зато хоть плакать перестала.

К новым родителям девочка привыкла, Дарью звала мамой Дашей, а Фёдора дядей Федей, на что он не обижался, а Дарья шептала в Линорино ухо: «Какой он тебе дядя? Он теперь твой папа, а ты его дочка, так и в метрике твоей прописано: Офицерова Элеонора Фёдоровна».

– Мама Даша, я на чердаке домик малюсенький видела. Кто в нём живёт? А почему дверка такая маленькая, для кукол, что ли?