Избяной

Лидия светилась от радости, хвасталась направо и налево: «Гринька-то мой чего удумал! Засандалил Зинке ребятёнка, и квартиру отгрёб на пятерых, с балконом! На заводе все обзавидовались, сам ходит как кум королю. Зинка деньги с книжки сняла, мебель покупать поедут с Гриней.

Комнаты достались всем: Лидии Фёдоровне, Гриньке с женой, а самая лучшая, с балконом, принадлежала Кирюше. И не беда, что войти в неё можно лишь через кухню. Даже ещё лучше: возьмёшь что-нибудь вкусное из буфета, и никто не увидит! Четвёртая – проходная гостиная, куда выходили двери из бабы-Лидиной и папы-маминой комнат – принадлежала всем вместе.

– Пап, а пускай бабы-Лидина мама в бабушкиной комнате живёт! – забросил Кирюшка пробный шар. – Вместе им весело будет. И можно играть.

Отец ничего не ответил. Он тоже боится бабушку, понял Кирюша. В их семье всё и всегда решала баба Лида, и даже Кирюшину маму нашла и привела в их дом, и папа на ней женился. Молодец всё-таки бабушка! Разбирается в женщинах. Так сказал Кирюшин папа, и Кирюша с ним согласился: мама у него лучше всех!

– Пап! – не отставал Кирюша. – Засандаль мамке ещё ребёночка! Тогда нам квартиру дадут ещё больше, баба Даша будет в гостиной с ребёнками жить, а я в своей комнате.

Кирюше нравилось новое слово, чем-то похожее на обувь. Наверное, засандалить – это попросить маму, чтобы она сходила в роддом и принесла оттуда ещё одного мальчика. Идея казалась Кирюше взрослой и умной. Почему же все молчат?

Первой, к кому вернулся дар речи, оказалась Зинаида.

– Что хотели, то и заимели, мама. Где цветок, там и медок.

В мамином голосе звучало злое торжество. Она никогда не позволяла себе говорить с бабушкой таким тоном. Сейчас баба Лида ей задаст…

Но бабушка молчала. Зато заговорил отец.

– Кир. Скажешь ещё слово, видит Бог, сниму ремень и выпорю.

Кирюше нравилось, когда отец называл его Киром. Но сейчас взрослое красивое имя почему-то не радовало. Он сказал что-то недозволенное, но не понимал, что именно. А папа рассердился. Про ремень – это сказки. Бабушка не позволит, а бабушку папа слушался, потому что она его мама. Хотя кто его знает…

Кирюша надулся и замолчал.

Зинаиде было обидно до слёз: четырёхкомнатная квартира – её заслуга, не будь она в тягости, им дали бы трёхкомнатную. Зина вспомнила, как радовался Кирюша, что у него будет своя комната. А теперь свекрови втемяшилось поселить в ней мать, хотя старуха вполне могла бы перекантоваться в проходной гостиной. Но Лидия Фёдоровна была непреклонна.

Подавить тяжёлый вздох не получилось. Муж едва заметно кивнул головой. Не хочет спорить с матерью, поняла Зинаида. И не проронила ни слова до самого Клятово.

* * *

Своё название Клятово оправдывало: летом здесь стояла липкая жара, осенями шли обильные дожди – и дорога, соединяющая деревню с городом Котловом, превращалась в глинистую кашу. Лошади поминутно оскальзывались, норовя опрокинуть телегу со всем её содержимым в жидкую грязь, машины на первом же километре садились на брюхо, и их приходилось вытягивать трактором. А автобус ходил только летом.

В декабре дорогу сковывало морозом, и сообщение возобновлялось. Магазин в деревне кооперативный, цены в нём – раскатал губу, закатай обратно, говорили клятовские. И возили из Котлова – муку в мешках, макароны в картонных коробках, консервы в железных банках, гвозди в фанерных ящиках, вилы, топоры, лопаты и прочий железный инвентарь, в хозяйстве незаменимый. Консервы хранили в подполе до весны, когда заканчивались домашние запасы.

Зимой тракт заваливало снегом. Расчищать его городским властям не приходило в голову: через неделю опять занесёт, а бюджет не бездонная бочка. Пущай клятовские сами дорогу чистят, им она нужнее, а котловским вроде как ни к чему. Клятовские кляли начальство на чём свет стоит и до весны жили оторванными от цивилизации.

В незапамятные времена Колятово насчитывало двести двадцать дворов и принадлежало графу Стефану Колятовскому. Но грянула революция 1917 года, граф с семьёй и прислугой бежал в Польшу, деревню переименовали в Клятово, а в бывшем графском имении организовали совхоз. Жили деревенские по тем временам безбедно. В пяти окрестных прудах водились караси и карпы, золотистые лини и юркие щуки. В лугах густо поднимались травы, и совхозным бурёнкам вдосталь хватало сена. На торфяниках ковром расстилался черничник с крупными и сладкими ягодами, в лесу водились зайцы, белки и лисы. Куропатки и фазаны вспархивали из-под ног и дуром пёрли на выстрелы. Тетерева-косачи уже в марте собирались парами на лесных опушках, заводили на снегу брачные хороводы. Мясо у тетерева нежное и сочное, тёмно-вишнёвое на грудке, а внутри розовое. В городе его раскупали не торгуясь.

Совхоз исправно сдавал государству мясо, деревенские возили в город на продажу творог, молоко и масло, вяленых щук, копчёных лещей, печёных линей. Жаловаться на жизнь никому не приходило в голову. Картошки хватало на всю зиму и оставалось ещё на продажу, в подпольях теснились бочки с квашеной капустой, солёными огурцами и мочёной антоновкой, банки с яблочным, вишнёвым и сливовым вареньем, мешочки с сушёными грибами и яблоками.

Дарья Офицерова жила в достатке. А что одна – так это не беда, были бы деньги. А ей дочка с зятем денежные переводы присылают дважды в год, на Пасху и на Покров.

– Счастливая ты, Григорьевна, деньгам счёту не ведёшь, мужики тебе за них всё сделают, что ни попросишь, – скороговоркой сыпала почтальонка Дуся Толоконникова, которую прозвали толкушкой за болтливый язык. И смотрела жадными глазами, как Дарья пересчитывает деньги.

– Чем языком молоть, шла бы ты, Дуська, куда шла. Некогда мне разговоры разговаривать. На вот тебе за труды… – Григорьевна совала Дусе денежку, которую та принимала с заискивающей улыбкой и, взметнув подолом длинной юбки, спешила разнести по деревне весть:

– Григорихе-то опять перевод от дочки пришёл. Ей за энти деньги мужики огород семь раз вскопают, в хомут сами впрягутся заместо лошади. И ведь что странно: дочку приёмную не растила, в интернат сбагрила, а Линка ей подарочки возит да денежки шлёт. Чудны дела твои, Господи.

2. Даша Негубина

Никого и никогда Дарья Негубина не любила так сильно, как свою мать. Семьдесят прожитых лет не стёрли из памяти ласковую заботу и синий сборчатый фартук, в который можно уткнуться лицом и выплакать обиду. Ещё ей помнились материны рассказы о домовом, которого маленькая Даша боялась. Домовик с Домовихой жили на чердаке и, по словам матери, запросто могли спуститься ночью вниз и наказать Дашу за проделки.

– А зачем ему у нас жить? У него своего дома нет? – боязливо оглядываясь, спрашивала Даша.

– Завсегда он с людьми живёт, дом сторожит, беду отводит, домашних своих бережёт, а за ссоры да раздоры наказывает.

– А как его зовут?

– Избяным кличут. Только ты по имени о нём не думай и в голос не обращайся. Не то услышит да в гости припожалует. Не обрадуешься.

Последние слова мать говорила шёпотом, крестилась собранными щепотью пальцами. Отвернувшись, Даша перекрестилась крепко сжатым кулаком, чтобы посильнее испугать домового.

Избяного полагалось уважать, оставлять для него угощение, менять в чашке воду: стоялую домовик не любил. На чердаке, в дальнем от окна углу, материн дед, а Дашин прадед, сколотил из сосновых крепких досок низенькую кладовку: в полный рост не войти и согнувшись не войти, в дверку только руку просунуть можно.

– А как домовик догадался, что это для него домик? Откуда он пришёл?

– Откуда пришёл? Из старой избы. А как дед мой, царствие ему небесное, новую избу строил, из печи горячих углей нагрёб, в новую печь перенёс, домового позвал: «Милости просим, соседушко, в новое жильё». А как хлеб в той печи испекли, первый ломоть отрезали да не ели, в правом углу под избой закопали. Домовому с домовилихой угощение.

Мать выставляла перед дверцей кладовки блюдечко с мёдом, насыпала горстку зерна, выплёскивала из чашки воду и наливала свежую. Даша с тревогой смотрела на дверцу: а ну как схватит за руку Избяной да к себе утащит? В кладовке было тихо. Может, там и нет никого? А проверять страшно, да и мать заругается.