Страница 21 из 83
В течение одиннадцати кварталов в течение одиннадцати дней здесь пройдут парады, купания, концерты и столько еды, что не будет никакой возможности ее съесть.
Обычно я избегала Маленькой Италии в это время года даже более решительно, чем обычно. Невозможно полностью обходить ее стороной, потому что ресторан мамы Таверна Ломбарди[19] (на итал. «Osteria Lombardi») находился на окраине Маленькой Италии и Сохо, и в течение многих лет семья собиралась там на воскресные обеды. В последний год Жизель и Дэниел устраивали такие обеды, не смея показываться мне на глаза. Вместо этого они каждое воскресенье вечером приглашали семью в свой мега-особняк в Бруклине, чтобы выпить или поужинать.
Они приглашали меня несколько раз, но я бы предпочла снять с себя кожу, чем присутствовать, и это было до того, как у них родилась малышка Женевьева. Так вот, я никогда не хотела быть свидетелем того, как моя сестра живет той мечтой, которую я когда-то желала себе.
Неудивительно, что у мамы, как и у многих других итальянских поваров и кондитеров, был киоск на Малберри-стрит, где она подавала канноли, начиненные свежей рикоттой, и рожки, наполненные ее знаменитым тирамису.
Я наблюдала издалека, отталкиваясь от посетителей фестиваля, как моя мама общалась со своими клиентами. Она была великолепной взрослой женщиной, хотя и довольно молодой, потому что, когда родила меня, она еще была девочкой. Несколько пожилых мужчин бесстыдно флиртовали с ней, выманивая еду и, быть может, поцелуй, но Каприс предлагала им лишь мягкую, тайную улыбку, которая говорила больше, чем слова, что она никогда не будет заинтересована, но ее не обидело их внимание.
Но больше всего она любила малышей.
Я наблюдала, как молодая итальянско-американская мама с детским жиром на щеках и малышом на бедре подошла к маме. Малышка суетилась, а мама, не раздумывая, оторвала девочку от бедра матери и уложила ее на себя. Хотя я не слышала слов, которые она говорила, я знала, что она ворковала по-итальянски, подпрыгивая и раскачиваясь взад и вперед.
Девочка засмеялась и взволнованно ударила маму в грудь, когда они вместе танцевали под красными, белыми и зелеными лентами, колышущимися на теплом ветру бабьего лета.
Печаль окутала мое сердце и сжалась, как змея так сильно, что на глазах появились слезы.
Мне так хотелось подарить ей внука, посмотреть, как она ворковала бы с моей дочерью и научила ее всему, что знала о кулинарии, о материнстве, о секретах сильной женщины в культуре, ценившей покорных женщин.
Стрела агонии пронзила грудь, когда я подумала о Женевьеве, Жизель и Даниэле. Я поняла, что однажды мне неизбежно придется стать свидетельницей того, как мама, не только моя родительница, но и мой самый близкий доверенный человек, будет любить и лелеять ребенка, которого они зачали, пока вместе изменяли мне.
Кто-то толкнул меня локтем в бок с такой болью, что я задохнулась, выдернув себя от жалости к себе. Резко повернувшись, чтобы рявкнуть на обидчика, я оказалась лицом к лицу с худощавым рыжеволосым мужчиной с близко посаженными глазами и мягкой, широкой улыбкой. В углу его челюсти был огромный шрам, сморщенный и все еще розовый от заживления.
— Scusi (пер. с итал. «Простите»), — умолял он меня с плохим итальянским акцентом, похлопывая меня по руке и поправляя сумочку на плече. — Scusi, bella raggaza (пер. с итал. «Простите, прекрасная девушка»).
Прежде чем я смогла простить его, он оказался в толпе, двигаясь вверх по течению от праздника. Я долго смотрела ему вслед, прежде чем покачала головой и, наконец, направилась к маминой лавке.
— Lottatrice mia (пер. с итал. «мой боец»), — громко воскликнула она, широко раскинув руки в тот момент, когда увидела меня, не обращая внимания на то, что ударила молодую женщину, которая работала рядом с ней. — Какой чудесный сюрприз!
Мое тревожное настроение, мои заботы о работе и Данте, и Жизель, и Даниэле — все растворилось в сияющем свете ее любви. Я почувствовала себя открытой и раскрывающейся, как цветок, впитывающий ее лучи, и позволила себе расслабить стены, поспешив вперед сквозь толпу людей, чтобы спрятаться под навесом киоска и позволить маме заключить меня в свои пахнущие малиной объятия.
Она замолчала и бессмысленно цокала языком, прижимая меня к себе и поглаживая по волосам.
Рыдание вырвалось у меня из горла и застряло где-то за голосовым аппаратом, лишив способности говорить. Нигде я не чувствовала себя безопаснее, чем в объятиях мамы. Нигде я не чувствовала себя более любимой и принятой, чем рядом с ее мягким боком, зарывшись лицом в ее густые черные волосы. Она была единственным человеком, который никогда не разочаровывался во мне, единственным, кто верил в мою доброту и болел за меня, несмотря ни на что.
Она была единственной, кто решительно оставался рядом, когда Дэниел оставил меня ради моей сестры.
Я знала, что через год после того, как стало известно о романе, с новорожденным первым внуком, мама снова часто видела Жизель, но мне было все равно. Мама показала мне, как никто другой, что она первой прикроет мне спину.
Что я была для нее приоритетом.
То, что она сделала это для меня, значило для меня больше, чем я могла когда-либо выразить словами, поэтому всякий раз, когда я видела ее, я боролась с непреодолимым желанием заплакать, как ребенок, с благодарностью и любовью.
Только с ней я позволяла себе поддаться таким нежным, слабым эмоциям.
Я знала, что она не идеальна, даже близко. Она слишком долго оставалась с Симусом, потому что цеплялась за католицизм и не обращала внимания на злые поступки Кристофера, но и в том, и в другом ее трудно было винить. Она выросла в Неаполе, где выйти замуж и остаться замужем было культурной прерогативой и единственным, что она когда-либо знала.
Что касается Кристофера, он был социопатом до мозга костей. Никто не видел в нем монстра, если он хотел, чтобы они видели человека. Я знала это лучше, чем кто-либо, потому что влюбилась в одного человека, а в конце концов разошлась с другим.
В конце концов, мама сделала ради нас все, что могла, и я всегда любила ее за тот простой факт, что она всегда любила меня.
— Вот и она, — пробормотала мама, когда отстранилась, положив руки мне на плечи, изучая мое лицо. — Такая красота.
Я улыбнулась ей и провела рукой по необработанному шелку моего черного платья с поясом на пуговицах.
— Это новое, спасибо.
— Не платье, Лена, — сказала она, цокая языком и помахивая пальцем. — Ты. Моя прекрасная дочь. Люблю видеть твою улыбку. Такую редкую, как драгоценный камень.
Я засмеялась, наклонившись вперед, целуя ее мягкую щеку.
— Ты предвзята, мам.
— Si (пер. с итал. «да»), — серьезно согласилась она, сверкая глазами, когда потянулась, чтобы схватить за руку мальчика-подростка, который пополнял ее стопку бамбуковых столовых приборов. — Джино, разве моя дочь не слишком красива?
Бедный мальчик запнулся и заморгал, когда румянец залил его щеки, но он кивнул, прежде чем склонить голову и вернуться к работе.
— Мама, — шепотом отругала я. — Ты не должна его смущать.
— Boh (пер. с итал. «ну, не знаю»), — возразила она тем типичным неаполитанским словом, которое означало «ну, не знаю». — Детям полезно научиться смирению.
Я снова засмеялась, позволив маме втянуть меня подальше в кабинку, чтобы она могла передать мне лопатку. Следуя ее безмолвному приказу, я начала складывать тирамису в бумажные конусы и вставлять их в держатели на столе. Мама молча работала рядом, передавая приказы своей помощнице.
— Я пришла не для того, чтобы помочь тебе. — поддразнила я ее. — На самом деле Данте… попросил меня приехать. Он сказал, что заказал у тебя еду для своей сегодняшней вечеринки.
— Ах, да. — она небрежно кивнула, а затем искоса посмотрела на меня. — Ты забираешь десерт Данте, чтобы сблизиться с ним?
19
на итал. «Osteria Lombardi»