Примаков

16. Скиньте шапки!

Да! В войне не только отчаянной борьбой, но и смертью отстаивается жизнь. Во имя сотен умирают единицы, ради жизни миллионов уходят из нее тысячи… И как сказал осенью 1921 года Примаков после жестоких боев, покончивших с «подарком пана Пилсудского» – бандой атамана Палия, – земля давит мертвых, горе давит живых. Горе, неподдельная скорбь давили нашего вожака не только тогда, когда под Перекопом, над Бугом, под Рогатином звучали прощальные речи и шопеновская мелодия, но и позже, в 1923 году, когда он кровью своего сердца писал для сборника «Червонное казачество» статью «Смертью героев».

«1918 год… Кровавый и грозный год гнева и мести… Много пролетарской крови пролито в степях Украины. Из этой крови выросли красные маки – цветы Свободы. Пожар восстания охватил Украину, сжег трон гетмана и окрасил в алые цвета знамена германских солдат. Они унесли этот цвет к себе на родину…»

Кровь и жизнь червонного казака Ганжи, взводного командира Чуприны, сотника Коропца. А позже кровь и жизнь, отданные за народ, за дело Ленина, многих и многих воинов червонного казачества. Кровь и жизнь командиров полков – Поуха, Глота, Новикова, Каратчаева, Святогора, Гончаренко, помкомбрига Самуся, военкома полка Мазуровского и другого ленинского комиссара, о котором и пойдет речь дальше.

Свою статью Примаков заканчивает словами:

«Спите с миром, товарищи! Скиньте шапки перед их памятью… Окропленные вашей кровью знамена мы пронесем через весь мир!»

Да! Скинем шапки и выслушаем рассказ об одном из беззаветных героев примаковских полков.

Больших жертв требует конная атака. В ожесточенных боях за Кромы и Орел поредели ряды червонцев. Поредели и приуныли. Но если казаки Украины шли в бой, думая о Питере и Москве, то и там не забывали о них. Накануне второй годовщины Октября из обеих столиц в червонное казачество прибыло пополнение.

Иван Куликов, худощавый, костистый, со строгим лицом послушника, смотрел с опаской на своего коня. Там, в пушечном цехе, он и не вздумал бы шевельнуться при виде надвигающегося с талей огромного тела крепостного орудия. А тут… Да еще эти потеющие на стуже стекла очков…

– Чего злякался? – гоготали конники, наблюдая за новичком. Ведь иных развлечений на фронте в часы затишья не было. – Которые в камилавке твой скакун не чипает…

– А если и сцапает тебя вместе с камилавкой, тут же и высадит. Его конячая душа глистов не принимает…

Полки Примакова на стоянках ожидали сигнала «седловка». Сабельная сотня, принявшая накануне свежее пополнение, дежуря у штаба дивизии, в полной боевой готовности расположилась прямо на улице, использовав в качестве коновязей заборы и тыны.

– Шо? Сало получил? – приставал к питерцу чубатый казак. – Чеши до каптера, бо вот-вот выступать, не поспеешь…

– Какое сало? – спросил простодушно Куликов.

– А такое, шо им будешь себе пятки мазать…

– Ладно, – отшучивался новичок. – Как получу сало, поделюсь с тобой. Обязательно…

Для Туликова, с малых лет привыкшего к большому, шумному цеху, все было здесь ново. И эти обросшие густой зимней шерстью, внушавшие ему неподдельный страх лошади. И не совсем пока ясные для него отношения между старшими и младшими. И целый арсенал оружия, который у иного бойца размещался на груди, на боках и даже на спине. И напевная, не совсем пока еще понятная речь казаков. И то, что самый старший тут Примаков. Тот самый юный делегат II съезда Советов, который два года назад с питерскими паровозниками оборонял Пулково от красновских банд. И какое-то необычное преклонение кавалеристов перед молодым начдивом, почти его ровесником. А главное – это пренебрежение к деникинским головорезам, нагонявшим страх почти на всех там, в тылу.

До второй годовщины Великого Октября оставалось пять дней. Как известно, Деникин хотел отметить ее торжественным въездом на Красную площадь.

Этой ночью латышские стрелки готовились у Чернь и Чернодья пробить брешь в неприступной стене вражеской обороны, чтобы сквозь нее могли пройти полки Примакова.

Кутеповская гвардия и конница Юзефовича уже успели «вкусить сладость» червонноказачьих клинков. Серго Орджоникидзе, делавший на фронте все, чтобы сорвать планы бело-гвардейщины, после недавних ожесточенных боев у Кром и Орла писал в Кремль о доблести юного вожака украинской конницы и о ее лихих наездниках.

К столпившимся вокруг новичка кавалеристам приближался, направляясь от штаба, высокий, в казачьей бурке человек. Улыбаясь во все лицо, человек сразу же стал расспрашивать бойцов об их настроении, о семье, о родных, о хлебе и приварке.

– Про обмундировку, товарищи, не спрашиваю. Вижу сам, генерал Деникин позаботился…

– Пид Костельцевим мы ему на шашках отстукали «Боже, царя храни», а он нам за это отчислил свои обозы… – отвечали кавалеристы, хвалясь своими щегольскими английскими шинелями и из толстой желтой кожи добротными бутсами.

– А вы, друг, почему в этой шапке-пирожке и в кацавейке? – услышал Куликов. – Что? Отстали от товарищей? А, понимаю – новенький… Ничего. Из рейда вернетесь в генеральской шинели…

– Постараюсь, товарищ Орджоникидзе, – по-детски мягко улыбаясь, ответил новичок.

Человек в бурке на миг призадумался. Затем широко раскинул руки.

– Путиловский завод… Сколько лет, сколько зим! Шестой съезд партии. Петергофское шоссе против Нарвских ворот…

Эта неожиданная встреча сразу отодвинула куда-то вдаль все неувязки непривычного бытия, все страхи перед абсолютно смирным буланком, все придирки и насмешки насквозь прокопченных порохом рубак.

Старые знакомцы, вызывая удивление кавалеристов, долго еще беседовали, тут же у коновязей вспоминая бурное прошлое Нарвской стороны. После ухода члена Реввоенсовета 14-й армии бойцы пристали с расспросами к новичку.

Что ж? Дадим слово Ивану Куликову.

– Откудова, товарищи, спрашиваете вы, я знаю члена Реввоенсовета армии? Э, ребяты, я его еще помню просто как товарища Серго. Вот вспомянул он Шестой съезд партии? И не зря. Не подумайте только, что и я был на том съезде. Не дорос. Прямо скажу. Кто там собрался? Сила! Вся гордость ленинской партии. Шутка сказать – сколь в ту пору было Ерагов! А кто они, те враги? Керенский, конечно, эсеры, меньшевики, националисты, анархисты. И супротив кажинной ихней гайки изволь предъявить свою, и хорошо прокаленную, контргайку. Обязательно. Вот после съезда товарищ Серго и давал им духу на нашем заводе – на Путиловском, значит. А какое касательство было к тем делам молодежи? Мы охраняли здание, где шел Шестой съезд партии. Хлопцы наши заводские хоть куды, а ведь жили вполголода. Мясо шло буржуям, известно. Что я в очках – не смотрите. Это когда штурмовали Зимний, чуток задело башку. На зрении и сказалось. Значит, довелось и нашим ребятам вышибать юнкеров и бабский батальон ударниц из Зимнего. А опричь сего были ли еще дела? Были. Обязательно. Хоть бы взять наступление Корнилова, а после генерала Краснова с казаками на Питер. Шли мы не то что боевыми дружинами или же Красной гвардией, а всей Нарвской заставой, и мужики и бабы, к Пулковским высотам. Как раз ваш Примаков с рабочими-речкинцами занимал там позиции. И это, скажете, все? Нет, товарищи. До этого двинули мы всем заводом к Таврическому дворцу. Более тридцати тысяч. Народ! А кто был тот народ? Не шутка – поднялись все наши цеха. Вся мастеровщина пушечного, турбинного, шрапнельного, башенного, лафетного, снарядочного цехов. К тому же и вся наша верфь. Армия! Что же делала наша молодежь? Молодежь путиловская охраняла колонну от Нарвской заставы аж до дворца. Знали наши руководители – без охраны невозможно. А через что? Только это голова колонны вышла к Апраксину рынку – с его крыш и лупанули по нас контрики. Обязательно…

Пока Куликов вел рассказ, бойцы, свертывая козьи ножки, жались к теплым бокам своих скакунов. Мороз к вечеру крепчал. Кто-то догадался собрать хворост и разжечь у церковной ограды костер. Все потянулись на огонек. Сев прямо на снег, чубатый казак скинул сапоги, размотал портянки и начал обертывать застывшие на снегу ноги в обрывки старых газет. Тогда этим пользовались многие.