Страница 4 из 55
— Да?
— Привет. Мне нужна услуга.
Наступает минутное молчание, и Дакота отвечает:
— Серьезно, Бейя? Сейчас ночь.
Он даже не спрашивает, что мне нужно, и все ли у меня в порядке. Сразу раздражается на меня. Надо было положить конец происходящему между нами, как только все началось.
Я прокашливаюсь.
— Мне нужно в аэропорт.
Слышу, как он вздыхает, будто я досаждаю ему. Я знаю, что это не так. Быть может, я для него лишь предмет обоюдной сделки, но это сделка, от которой он в восторге.
Я слышу скрип кровати, будто он садится.
— У меня нет денег.
— Я не… я не за этим тебе звоню. Нужно, чтобы ты подбросил меня до аэропорта. Пожалуйста.
Дакота издает стон и отвечает:
— Дай мне полчаса. — И вешает трубку. Я тоже.
Я прохожу мимо Гэри и с силой хлопаю сетчатой дверцей, выходя из дома.
За многие годы я научилась не доверять мужчинам. Большинство из тех, с кем я имела дело, такие, как Гэри Шелби. Баз неплохой, но я не могу не принимать в расчет, что он вырастил Дакоту. А Дакота — просто более симпатичный и молодой Гэри Шелби.
Я слышу истории о хороших мужчинах, но начинаю думать, что это выдумка. Я думала, что Дакота один из лучших. Большинство мужчин с виду напоминают Дакоту, но внутри под слоями кожи и подкожных тканей по их венам бежит недуг.
Вернувшись домой, я обвожу взглядом свою спальню, размышляя, хочу ли взять что-то с собой. У меня мало вещей, которые стоит забрать, поэтому я беру несколько смен одежды, расческу и зубную щетку. Сложив вещи в пластиковые пакеты, чтобы не промокли, если я вновь попаду под дождь, я убираю их в рюкзак.
Я снимаю со стены портрет матери Терезы перед тем, как выйти дожидаться Дакоту за дверью. Пытаюсь засунуть его в рюкзак, но он не лезет. Беру еще один пакет, убираю портрет в него и, взяв с собой, выхожу из дома.
Глава 2
Мертвая мать, пересадка в Орландо и несколько часов в ожидании вылета, отложенного из-за погодных условий, позади — и я на месте.
В Техасе.
Едва ступив с самолета на трап, я чувствую, как предвечерний зной обжигает и плавит мою кожу, словно масло.
Безжизненно и безо всякой надежды, я бреду по указателям в зону выдачи багажа, чтобы встретиться с отцом, который наполовину моя плоть и кровь и вместе с тем странным образом чужой мне человек.
В моей памяти нет неприятных переживаний, связанных с ним. Я бы даже сказала, что время, проведенное у него летом, создало одни из немногих приятных воспоминаний из моего детства.
Неприязнь в его адрес вызвана как раз недостатком связанных с ним переживаний. Чем старше становлюсь, тем отчетливее осознаю, как мало усилий он приложил, чтобы быть частью моей жизни. Порой я задумываюсь, какой бы стала, если бы проводила с ним больше времени, чем с Джанин.
Выросла бы я такой же недоверчивой, если бы хороших событий в моей жизни было больше, чем плохих?
Может, и так. А может, и нет. Порой мне кажется, что лишения сильнее формируют личность, чем доброта.
Доброта не проникает так глубоко. А плохое обращение до того сильно марает душу, что не отмыться. Оно навсегда остается внутри, и мне кажется, что люди, едва взглянув на меня, тотчас видят все мои травмы.
Все могло быть иначе, если бы травмы и добрые поступки оказали одинаковое влияние на мое прошлое, но, к сожалению, этого не случилось. Добрые поступки, совершенные в мой адрес, я могу пересчитать по пальцам. А чтобы пересчитать плохие, не хватит пальцев на руках всех присутствующих в аэропорту.
Мне потребовалось немало времени, чтобы стать неуязвимой к дурному обращению. Возвести стену, которая защищает меня и мое сердце от людей вроде моей матери. От парней вроде Дакоты.
Теперь я из стали. Нападай, мир. Невозможно ранить неуязвимое.
Я поворачиваю за угол и останавливаюсь, увидев отца сквозь стекло, отделяющее охраняемую зону аэропорта от общедоступной. Я смотрю на его ноги.
На обе ноги.
Я окончила школу всего две недели назад, и хотя уж точно не ждала, что отец появится на выпускном, все же лелеяла крохотный лучик надежды, что он приедет. Но за неделю до выпускного он позвонил мне на работу и сообщил, что сломал ногу и не сможет прилететь в Кентукки.
С виду ни та, ни другая нога не сломаны.
Я тотчас испытываю приступ благодарности за то, что стала непробиваемой, иначе подобная ложь наверняка бы меня ранила.
Он стоит возле зоны выдачи багажа, и костылей поблизости не видно. Шагает туда-сюда без труда и даже не прихрамывает. Я не врач, но думаю, что перелом за пару недель не заживает. А даже если бы и зажил так быстро, то физические возможности все равно были бы ограничены.
Он еще даже не взглянул на меня, а я уже жалею, что приехала.
В минувшие сутки события развивались так быстро, что я не успела их толком осмыслить. Моя мать мертва, в Кентукки я больше ни ногой. И следующие несколько недель мне придется провести с человеком, с которым я и двухсот дней не пробыла за всю свою жизнь.
Но я справлюсь.
В этом вся я.
Я выхожу в зону выдачи багажа, как раз когда отец поднимает взгляд. Он прекращает метаться, но руки, засунутые в карманы джинсов, так и остаются на месте. Вид у него взволнованный, и мне это даже нравится. Я хочу, чтобы его пугало собственное безучастие к моей жизни.
Этим летом я хочу сама контролировать ситуацию. Даже не представляю себе жизни с человеком, который думает, будто может наверстать упущенное время излишней родительской заботой. Лучше бы мы просто молча сосуществовали в одном доме, пока мне не придет пора уезжать в колледж в августе.
Мы идем навстречу друг другу. Отец делает первый шаг, поэтому я стараюсь сделать последний. Мы не обнимаемся, потому что у меня в руках рюкзак, сумка и пакет с портретом матери Терезы. Я не люблю обниматься. Прикосновения, тисканье и улыбочки не входят в мою программу воссоединения.
Мы неловко киваем друг другу, и становится очевидным, что мы два незнакомца, которых объединяет лишь мрачная фамилия и часть ДНК.
— Ух ты, — говорит он и осматривает меня, качая головой. — Ты взрослая. И красивая. И высокая… и…
Я отвечаю вымученной улыбкой.
— Ты выглядишь… старше.
Его темные волосы сбрызнуты спреем для укладки, а лицо выглядит полнее. Он всегда был красив, но почти все маленькие девочки считают своих отцов красивыми. Став взрослой, я вижу, что он действительно красивый мужчина.
Наверное, даже нищие отцы могут быть привлекательными.
В нем произошли еще какие-то изменения, никак не связанные со старением. Не понимаю, что изменилось. И не уверена, что они мне нравятся.
Он жестом указывает на багажную ленту.
— Сколько у тебя с собой сумок?
— Три.
Ложь тотчас срывается с языка. Порой я сама поражаюсь, как легко мне дается вранье. Еще один защитный механизм, который я выработала, живя с Джанин.
— Три больших красных чемодана. Я подумала, что, возможно, останусь на несколько недель, поэтому взяла с собой все.
Раздается сигнал, и лента приходит в движение. Отец подходит к краю конвейера, откуда начинает вываливаться багаж. Я закидываю на плечо лямку рюкзака, в который сложены все вещи, что я взяла с собой.
У меня нет никакого чемодана, и тем более трех красных. Может, если отец подумает, что мой багаж потеряли в аэропорту, то предложит заменить мои несуществующие вещи.
Я понимаю, как лицемерно с моей стороны делать вид, будто потеряла багаж, которого у меня нет. Но и у него нога не сломана, так что мы в расчете.
Ложь в ответ на ложь.
Несколько минут мы стоим в неловкой тишине и ждем багаж, который не появится.
Я говорю, что мне нужно освежиться, и минут десять провожу в туалете. Рабочую форму я сняла еще перед посадкой в самолет. Надела одно из летних платьев, скомканных в рюкзаке. После долгого ожидания в аэропорту и перелета в тесном кресле оно смялось еще сильнее.