Змей Горыныч

Инна Адаменко

Змей Горыныч

Пролог

Последние дни ходила Марена по земле, оттого и лютовала, остатки своей мощи, растрачивая на бурю, разыгравшуюся за околицей. Завывала вьюга яростно, и слышался в том вое, плачь богини зимней, о красоте своей увядшей и молодости прошедшей. Умирала Марена, владычица стужи и колючих метелей. Наступала пора пробудиться ее сестре младшей – Леле златовласой.

По велению Мары серчал ветер грозный, закручивал вихры снежные, обжигая студеным дыханием; крепчал Морозко, свирепея, тяжелым шагом, огибая свои владения.

Тепло было в натопленной клети. Печь еще хранила остатки жара, согревая прижавшуюся к ней женщину. Совсем молодая она была, но горя хлебнула столько, что навек нескольких бы хватило.

С самого младенчества воспитывала ее мачеха и хоть не была она чересчур злобливой или жестокой, но и на слова добрые не щедрилась. С детства была приучена Малуша к работе тяжелой и там, где свое дитя родная мать жалела, ей приходилось трудиться, показывая, что не зря она получает кусок хлеба за общим столом.

Особливо тягостно стало девушке, когда батюшку ее прибрали к себе сестрицы-Лихоманки. Пять ртов прижил отец от жены новой, всех кормить надобно и каждая ложка каши теперь была на счету в семье, оставшейся без кормильца. Потому не противилась и долго не раздумывала Малуша, когда посватался к ней охотник Могута. И ничего, что с лица не очень то и пригож, зато сильный и ловкий, за таким, как за крепким тыном будешь.

Привел он молодицу в дом, доставшийся ему от родителей, и стала она в нем полноправной хозяйкой. Потекла жизнь размеренная и спокойная, и муж молодой, глядя на супружницу, убеждался, что не зря выбрал Малушу. И нрав у нее кроткий и покладистый, и хозяйка она умелая и расторопная. А когда затяжелела молодка, счастью Могуты не была конца. Родится сын, станет он обучать его охотничьему ремеслу, а коли дочка, то будет матери помощница. Так думал Могута, но не суждено было мечтам его сбыться. Задрал мужчину на охоте медведь и рогатина не помогла, обломилось древко, раззадорив зверя, и не причинив ему вреда. Плакала Малуша горько, когда огню предавали тело мужа, плакала потом, когда в доме пустом одна сидела.

Вдовья доля незавидная, все равно, что сиротская. Осталась Малуша одна во всем белом свете. Мачеха не в счет, свой бы выводок на ноги поставить. «И былинка в поле обрастает всходами. Вот народится дитя, и я буду уже не одна, – рассуждала Малуша».

Ребенок рос в ней не по дням, а по часам и скоро женщина ощущала уже, как он шевелится у нее внутри. Уставать стала Малуша больше прежнего, работа не так ловко спорилась в ее руках, приходилось больше отдыхать. А вечерами, засыпая, оглаживала она живот, представляя пухлощекого малыша со светлыми волосами как у Могуты. И разливалась любовь в сердце ее настрадавшемся рекой бескрайней, потому как не было у нее никого ближе и дороже этого ребенка.

Пела метель свою песню тоскливую, оттого не сразу услышала Малуша негромкий стук. И кого это в час поздний да в непогодь разыгравшуюся принесло? Может, показалось и это ветер бросает комья снега в дверь. Но будто в ответ на ее мысли, стук снова повторился. С тяжким вздохом поднялась Малуша с лежанки и поспешила открывать щеколду гостю запоздалому. Вначале и не поняла она, кто перед ней стоит из-за снега мерзлого, округу застилавшего. А приглянулась и ахнула: опираясь на посох резной, возвышалась на пороге фигура старухи костлявой.

– Пусти, милая, погреться, – хриплым голосом просипела гостья, и огонь блеснул в ее глазах тусклых.

Негоже путнику отказывать в крове в такую то стужу. Зачем чуров обижать, ведь и отвернуться могут.

– Проходи, бабушка, – отступила Малуша, – всем места хватит.

Зашла старуха в избу, а у Малуши дрожь по телу пробежала, таким холодом ледяным от незнакомки повеяло.

– Садись к печке, обсохни, – пригласила хозяйка.

Степенно, точно княгиня, подошла старуха к очагу, развязывая платок и снимая кожух. Под ним у нее оказалась простая рубаха с вышивкой на горловине и по подолу, и угадывались в том узоре знаки Марены зимней. Седые косы гостьи лежали на впалой груди, а между ними блестел медальон серебряный с лебедь-птицей в середине.

Не ускользнуло от старухи, как пристально рассматривает ее женщина и тонкие старческие губы растянулись в понимающей улыбке. Смутилась Малуша под внимательным взглядом гостьи и суетливо потянулась к котелку на печи.

– Киселем клюквенным угостись, бабушка, – предложила Малуша, – еще теплый.

Как должное принимала она ухаживания хозяйки, сидя на лавке, и разговор не спешила завязывать. Служительница Марены перед ней, догадалась Малуша. И что забыла она в такую погоду в их веси? А та, будто угадав думы женщины, сказала:

– Шла я на капище, дары Матушке преподнести. Да видно другой путь она мне уготовила, раз наслала пургу снежную и к дому твоему привела.

Отшатнулась Малуша от волхвицы, неосознанно схватившись за живот. Не к добру служительница смерти переступила порог избы ее. Словно ощущая тревогу матери, задвигался плод, и судорогой боль отдалась внизу живота Малуши.

– Сила кроется в тебе за слабостью внешней, – опять заговорила старуха, – три дубка зачала, и выносила. Да ты сядь, не бойся. Хочешь, судьбу твою скажу?

Глаза странные у волхвицы: выцветшие и непроницаемые, а в глубине искры огня зарождающегося пляшут. И голос поменялся, стал обволакивающим и тягучим.

Подсела Малуша к гостье и тут же ладонь ее накрыла старушечья морщинистая рука. «Какая холодная, – удивилась женщина». До костей пробрался озноб леденящий, сковывая в тиски стылые, оковы незримые.

– Спряла Макошь, мать всего сущего, нити крепкие; соткала полотно из них шелковое; пошила три рубахи белоснежные, украсив узором искусным: Перун с Громовиком принесут победы доблестные, Стрибожич – удачу великую, Молвинец защитит от наветов злых и проклятий. Удался орнамент на славу для подвигов ратных, дел добрых. Только как без воздуха не может существовать ничего живое, так и без любви, самое пламенное сердце зачерствеет. Вплела в рисунок Лада пресветлая звезду огненную, а вместе с ней пламя неукротимое и жаркое, которое всякого сделает мягким и податливым. Любовь истинную несет оберег Ладин, любовь трепетную и искреннюю. Но все же не делится она на четверых, как не делима жизнь с судьбою. Искру ослепительную даровала богиня юная, что костром пылающим сожжет сердца молодецкие, превратившись в полымя погребальное. Не стать дубкам древами развесистыми, не свить на них птицам гнезд родовых, не оставят они корней в землице сырой. Сгинет твой род молодица, – были последние слова вещуньи.

Малуша вырвала вдруг ставшую липкой от пота ладонь. Сердце, птицей в клетке, трепыхалось в ее груди.

«Сгинет твой род, сгинет твой род, сгинет твой род, – звучало в голове и потемнело в глазах от накатившей слабости». Кабы не схватилась за стол, так бы и упала навзничь. Долго она приходила в себя, боясь разлепить тяжелые веки. Дышала глубоко и часто, пока не почувствовала в себе силы вновь взглянуть на вещунью.

– Как мне спасти моих детушек? – обратилась Малуша шепотом к гостье.

Улыбнулась ведьма, и на миг лицо ее преобразилось, став молодым и красивым. Ждала она этого вопроса, зная, что мать на все пойдет, ради спасения своих детей.

– Отдай их Матушке, княгине навьей. Только ей по силам нити судьбы переплести. Жизнь вечная ждет твоих сыновей.

Смотрела старуха в глаза женщине и видела, как отчаянье в них сменяется решимостью.

– Пусть будет так, – произнесла Малуша и тело ее пронзила боль жгучая.

Завыла вьюга пуще прежнего, отозвался ветер свистом диким, заглушая крики роженицы несчастной. Всю ночь бушевала стихия зимняя, лишь к утру стихла так же внезапно, как и началась. Падал с посветлевшего неба снег, мягкий и пушистый, застилая следы, что вели от небольшой избы.