Страница 38 из 119
Ночью от зверья защиту строил, ходил – озирался, был настороже, а надо было еще и для таких путников какие-то сигналочки поставить. А ведь могли они меня ночью по-тихому, того - этого, уделать, прямиком опять к деду на суд, не выполнив предназначение, не использовав второй шанс для ратных дел. Учту обязательно сие неприятное обстоятельство. А мои ратные подвиги, похоже, сейчас начнутся по полной программе, у меня даже руки зачесались. Но я пока спокойно молча стоял и ждал от этих добрых людей добрых речей о сборе пожертвований для бедных детей. Вдруг их внешность обманчива – это ведь встречают по одежке – мало ли что у них приключилось, а провожают-то, как известно, по уму. Может и эти сейчас спросят у меня как пройти в библиотеку, а в руках у них и вовсе посохи для мучительного преодоления дальних нехоженых троп в просветительских целях. Вот в долгом пути и пообносились да завшивели, с кем не бывает.
Ждал я молча, как же они ко мне обратятся, с какой благородной целью? Мол, извини светлоликий отрок, прости нас великодушно, мил человек, не корысти ради оказались мы здесь, в столь дремучем лесу, населенными кровожадными зверями, а токмо волею великой жажды познаний, пославшей нас сюда в поисках смысла жизни , будь так добр, пожалуйста, окажи любезность и милость великую, позволь тебя, так, слегка ненавязчиво, спросить в этот ранний прекрасный утренний час росы, под пение волшебных птиц удачи, если ты не возражаешь против такой деликатной постановки вопроса: как нам, уставшим мирным путникам побыстрее пройти в читальный зал ближай….
Тут мои благие человеколюбивые мысли были грубо и самым невежливым образом прерваны злым сиплым голосом закоренелого сифилитика – мужика с проваленным носом и воспаленными слезящимися глазами, стоявшего от меня метрах в пяти, лениво помахивавшего таким вот «посошком»:
- Ты, мать твою и перемать, паря, скидывай мешок на землю, мы хотим зрить, что ты за плечами таскаешь, да выскакивай мигом из своих штанов да сапожек ладненьких – хотим ихний хвасон перенять-срисовать себе.
Произнеся эту речь, разбойник дико залился хриплым булькающим смехом, мгновенно подхваченным его друзьями.
- А ты ху-ху не хо-хо? - ответил я словами одного из героев рассказа, написанного моим тезкой Василием Шукшиным.
- Что находится у меня в ранце, я и без вас знаю, - спокойно продолжил я, внимательно оглядываясь по сторонам, пытаясь рассмотреть подельников, возможно подбирающихся ко мне с флангов.
- Чиво, чиво? Чичас врежу дубьем по башке, и сами поглядим, и внутрь тебя тоже заглянем! Да, братаны? Га-га-га-га! – опять смеясь безумным смехом, заявил тот же мужик, как я понял: он у этой малой шайки предводитель.
- Шли бы вы своей дорогой, братаны, я вас не трогаю, и вы меня не задевайте, немного живее и намного целее будете.
- Ты, сопляк, нам грозишь? Ах, ты, сучонок!
- Нет, просто не хочу губить души православные, если они вообще у вас имеются.
- Ха-ха-ха, - опять заржал предводитель, - нас больше, и мы тебе головенку свернем быстро, хряснем по разочку и нет мальца, ага?
По взмаху руки предводителя, мужики быстро и молча разошлись в стороны, приготовились меня охаживать дубинами. Сделав пару шагов назад, я быстро достал саблю, и взмахнул ею крест - накрест, разминая кисть. В глазах моих противников появилось удивление, но, к сожалению, не страх. Испугавшегося и деморализованного противника легче одолеть. Похоже, мне попались многоопытные романтики с большой дороги. Ладно, сами напросились, лучшая защита - это нападение. Если драки избежать нельзя – бей первым!!! Я и напал.
Уклонившись от удара предводителя, я рубанул его со всей силы в область шеи со спины, ведь он проскочил мимо меня. Его голова, с удивленными глазами, не успевшими зафиксировать удар моей сабельки, поскакала по кочкам. Не прекращая движения вперед, я сместился влево, чтобы другим разбойникам было несподручно наносить по мне удары - они оба праворукие. И поочередно с каждым встретилась моя сабля. Ее поцелуй смерти был мгновенен и безболезнен – а чем чувствовать-то – нечем - черепушка с плеч долой и вся недолга! Одному раскроил голову практически на ровные половинки. Да, мозги в ней по факту имелись, но качество их оставляло желать лучшего. Впрочем, уже все равно. Ему. А мне – тем более.
А вот последнему из этой троицы неудачников я нанес рану смертельную, но так, что ему показалось – есть шанс на жизнь. Объясню свою задумку. Дело в том, что мне сразу в глаза бросилась одна удивительная вещь, объяснение которой я захотел узнать до невозможности – за поясом предводителя шайки находился кинжал редкой работы. Ножны и рукоять украшены серебряными узорчатыми накладками. Ну не может бродяга обладать столь дорогим оружием, откуда ему взять такой редкостный образец? Разве что снял с чьего-то тела. И тела непростого человека. Вот я себе «языка» и организовал. Каюсь, пообещал оставить его в живых, если расскажет, как, когда, где и у кого главарь добыл себе столь примечательный клинок.
- Расскажешь, разбойничек, как у твоего собрата по вашим разбойным делам оказался этот кинжал, - вежливо и спокойно задал я вопрос, помахивая загадочным клинком перед глазами смертельно раненого, - не трону тебя больше, залечишь эту пустяковую рану от моей сабельки – живи на здоровье, сколько твоей душе угодно. А заупрямишься – пеняй на себя, чай, догадался уже, что могу делать очень больно? Выбирай, я сегодня добр, как никогда.
- Не тронь, паря, меня более. Я и так не могу встать – ноги что-то не держат меня, сил нет. Зачем мне тайну держать? Чего ради? Больно надо… А дело было так. Я с Филатом - это, значится, главный наш, у которого ты кинжальчик-то этот знатный сейчас с тела снял, и Митюхой, который вона лежит без башки тоже, второго дня приметили одинокого путника недалече отсель. Во-о-он за тем пригорком невысоким имеется болотце топкое, а, обойдя его с левой-то сторонки, через час ходу неспешного, упрешься в овраг, никак мимо не пройдешь – он долгонько тянется. Шел этот мужик почему-то не тропами хожеными, а все по чащобам да буреломам. Явно скрывался от глаз людских. Мы за ним шли недолго, приглядывались, как лучше дело сделать – одет он знатно был. И денежек при нем достаточно оказалось - это мы потом уж определили, кады добычу делили. Короче, эта, дождалися мы как он устоится перекусить да торбу свою с провизией с плеч долой, да ноги вытянет свои уставшие в шика-а-арных таких сапожках, да и объявились ему во всей своей красе. Очень он удивился, когда понял, что наша взяла, тихохонько мы подобрались к ему, не успел и дернуться, хоть и побрыкался. Но где там супротив дубья нашего. Пока снимали с его все одежки-то – он пытался что-то молвить о том, что, мол, обязательно нужно добраться куда-то, про важность какую-то незнамо, сулил деньги все отдать и заступничество нам свое, лишь бы отпустили, мол на важных людишек он работает, сурьезные дела решает, мол, ну никак нельзя в лесах дремучих местных ему затеряться. Мы что, мы не изверги какие, мы все ж таки и ему кой чего из одежки-то оставили – тонкий кожаный ободок такой, как веревочка, для волос, чтоб ему ночью-то теплее было… га-га-га—хр-р-р-р-а-х-а, - засмеялся мужичок сиплым ненормальным смехом, перешедшим то ли в хрип, то ли в надсадный длительный кашель. Выплюнув сгусток крови, он спокойно продолжил:
- Кинжал мы ему не дали вынуть из ножен, но он за него как-то особенно боролся. Показалось, вроде как даже и не за оружие он его считал, дорогая штучка, видать, дорогая ему сильно была, памятью какой, что ли дорожил, жалел сильно, дурила. Жизнь свою жалеть надоть, а не ножичек свой какой-то, а-га-га-га-хррраххх…