Сестра Ноя

Только не смотря на наши беседы о геологии, меня эта наука не интересовала. Какими бы красивыми не были минералы, они оставались мертвой материей. Меня же интересовали живые люди и всё, что связано с человеческими взаимоотношениями. Пожалуй, эта моя холодность к холодным камням огорчала отца и несколько отдалила нас друг от друга.

Таким образом, отец сменил – как говорили злые языки «уморил» – трёх жён и проживал с четвертой, моей мамой Анной Степановной, урожденной Татищевой, потомком древнего рода. Никогда я не слышал, чтобы она рассказывала об истории своего знатного рода, может быть, из скромности… Но скорей всего, из соображений безопасности – ведь советская власть питала классовую ненависть к лучшим сынам России, особенно к дворянам и духовенству. Однажды у нас с Юрой зашел спор о происхождении русского народа, он предложил мне почитать «Историю Российскую» В.Н. Татищева – тогда-то мне и довелось узнать, что это за фамилия. Но мама на мои расспросы ответила: «Нет слов, фамилия знатная, только какое отношение я имею ко всему этому… Предки – одно, а я – совсем другое. Как видишь, во мне нет ничего доблестного». И всё! И больше ни слова.

Надо отдать ему должное, отец всегда оставлял прежней семье хорошую квартиру и потом помогал деньгами. Он никогда не говорил о прежних женах дурно, наоборот, оправдывал их, объясняя новой подруге насколько тяжело проживать с мужчиной, который дома только спит, ест, переодевается и собирает вещи в дорогу.

Мама, в отличие от предыдущих жен, не упрекала супруга в отсутствии внимания и вообще никогда никому не говорила неприятных слов. Возможно, воспитание из поколения в поколение в «державном» духе отшлифовало характер женщин её родовой ветви до такой степени мягкости, что она даже подумать не могла, чтобы усомниться в правоте супруга, обремененного государственными делами.

Она была не только прекрасной женой и матерью, но и великолепной хозяйкой: в доме всегда поддерживались чистота и уют, на столе – что бы ни случилось – в определенное время всегда появлялась фарфоровая посуда, наполненная вкусными, хоть и без особых изысков, блюдами. Когда я объявил, что стал воцерковлённым христианином и поэтому отныне стану поститься по уставу, мама только слегка улыбнулась и стала готовить для меня «постный стол», который она разделяла со мной Великим постом. Эта спокойная, приветливая, всегда ухоженная женщина умудрялась обходиться без прислуги, лишь иногда на время банкетов просила прийти на помощь единственную подругу, тетю Лизу, с которой сидела еще за одной партой.

Одна лишь особенность в портрете мамы не давала мне покоя – в последние лет десять я никогда не видел её без фужера с розовым полусухим вином, в праздники – с шампанским, тоже розовым. Нет, никто не видел её пьяной, но особенно в последние годы она в минуты отдыха иногда сидела неподвижно в любимом кресле и молча смотрела в одну точку. Когда я обращался к ней, она вздрагивала и подолгу, как бы вспоминая и узнавая, смотрела на меня, вдруг озаряясь доброй улыбкой, протягивала красивую руку, клонила мою голову к себе и целовала в щеку.

Как-то мы с ней после праздничного застолья вместе убирали со стола, она мыла посуду, я вытирал. Отец уехал провожать компанию коллег, скорей всего они «заглянут» в ресторан, и он вернется домой только под утро. Поступки отца не обсуждались и воспринимались, как нечто правильное, несомненное, необходимое для семьи и народа. Мы за него никогда не волновались. Мне всегда нравилось помогать ей, мама всегда была особенно ласкова со мной во время такой совместной работы. Я заговорил с ней об одиночестве:

– Знаешь, мам, чем старше я становлюсь, тем острее ощущаю одиночество. Особенно страшно, когда находишься среди людей, они веселятся, шутят, разговаривают с тобой, а ты в это время чувствуешь себя Робинзоном на необитаемом острове среди домашних животных, зверей, птичек…

– Не волнуйся, Арсюша, это возрастное: ты взрослеешь, узнаешь окружающий мир, и не всё тебе в нём нравится. Через это все проходят.

– Но ведь это мучительно! Как ты думаешь, мам, это надолго?

– У каждого человека период возмужания проходит по-разному. Один мается половину жизни, другого вообще все устраивает и он считает, что жизнь прекрасна и удивительна. Ты у нас мальчик с тонкой душой, совестливый, поэтому у тебя взросление происходит на более глубоком плане. Просто ты становишься мужчиной, и это нормально. – Она вытерла руки, потянулась за фужером и отпила глоток вина. – А если серьезно, сынок, просто нужно смириться и всё воспринимать с благодарностью – и сладкое и горькое, и блаженство и боль – всё! Тогда и мучениям твоим придет конец. Обещаю. Меня этому еще мама научила, её – бабушка, а теперь вот я тебя учу.

– Мам!.. – сказал я и осёкся.

– Ну что там у тебя? – едва заметно улыбнулась она. – Говори же.

– Ты меня прости, конечно, но ты не можешь объяснить, о чем ты думаешь, когда часами сидишь и смотришь в одну точку? Признаться, меня это расстраивает.

– О, не пугайся, дружок, – озарилась она своей знаменитой «очаровательной» улыбкой. – Помнишь, мы с тобой ходили в Третьяковскую галерею? Там в зале с громадным полотном Иванова «Явление Христа народу» на левой стене висела небольшая картина Василия Максимова. Называлась она очень необычно: «Всё в прошлом». На ней изображена пожилая женщина, сидящая в кресле у чайного стола, она прикрыла глаза и что-то своё вспоминает. Такая немножко грустная и теплая картина…

– Да, помню!

Из запасников памяти прозрачным дымком воспарило изображение, с каждой секундой наполняясь деталями: ветхая барская усадьба с белыми облупленными колоннами и заколоченными окнами, барыня в чепце и меховой накидке полулежит в кресле, ноги покоятся на подушке, она подставила солнцу лицо; старушка-прислуга в черном платке вяжет носок, сидя на ступени крыльца, у неё за спиной сияет начищенной медью самовар, собака дремлет у ног барыни, чайный стол с чашками, сахарницей и блюдом под белой салфеткой – все предметы от разных сервизов; сзади барыни цветёт сирень, в безмятежном голубом небе летают ласточки – и в облике старух, и в природе, и в самом взоре художника – умиротворение, покой, теплота…

– Смотрела я тогда на эту пожилую женщину, – задумчиво произнесла мама, – и не могла понять, о чем же можно так долго думать? А теперь сама погружаюсь в такую же задумчивость, блуждаю там по аллеям памяти, и постепенно из прошлого многое открывается. Ты знаешь, Арсюша, когда вспоминаешь прожитую жизнь, неожиданно понимаешь, что там было гораздо больше хорошего, чем плохого. Может быть, просто приходит опыт, и ты понимаешь, что далеко не всё, что мы воспринимаем с болью, на самом деле плохое. Этот как роды – сначала боль, а потом появляется маленький человечек, твоё дитя, и ты плачешь от радости. И, знаешь, такое теплое чувство материнства тебя переполняет, и все боли, страхи и невзгоды, которые предшествовали рождению малыша – всё уходит, забывается и утопает в волнах материнского счастья.

– Мама, я тебя… – запнулся я, покраснев от смущения, – я тебя, мама, очень люблю.

– Спасибо, сынок, – серьезно отозвалась она, – и я тебя очень, очень люблю. И папу твоего тоже…

В ту ночь я поклялся, что никогда больше не буду стыдиться своей любви к маме. У нас, в мальчишеской среде, говорить об этом, а тем более выражать это прилюдно, почему-то считалось неприличным. За это можно было получить издевательское прозвище «маменькин сынок». Ну и пусть! Мать – это святое, а за святое можно немного и пострадать. Во всяком случае, услышав эту издевку, у тебя никто не отнимет право броситься на обидчика с кулаками. За святое – можно и повоевать.