Сестра Ноя

Наверное, одиночество и связанное с ним бессилие – подтолкнули меня к церковным вратам. Там, в тихом полумраке, где уютно колышутся огоньки свечей, где отовсюду на тебя пронзительно смотрят с икон глаза святых… Там, где можно подойти к священнику и излить на его седую голову свои боли и недоумения, а он выслушает, поймет, посочувствует и успокоит… Там, где на Престоле незримо восседает Вседержитель и витает Дух святой – вдруг понимаешь, что тебя любят! Бесконечно и почти безответно любят Господь, Пресвятая Богородица, святые, ангелы и те, кто ушел из земной жизни, но из незримого далека, с таинственных Небес, молятся за тебя, потомка своего, и по их молитвам ты сам поднимаешься с колен невыносимого рабства греху и становишься божественно свободен, хотя бы на время... Пока благодать не уйдет из сердца, будучи вытеснена суетой земной жизни.

Не скрою, мой мальчик, были и у меня те счастливые три года, когда я вошел под церковный покров, открыл свою душу нараспашку, доверчиво и искренно Тому, Кого искал и нашел именно там. И как в детстве, когда Бог радовал меня через природу и любовь близких, три года – таких огромных по впечатлениям и открытиям, но таких коротких относительно десятилетий жизни – я летал на крыльях ангела, просекая стремительным полетом расстояния, время, любовь и ненависть, добро и зло, касаясь ангельскими крыльями судеб сотен и тысяч людей.

Только это счастье первых трёх лет проходит почти у всех. Да, мой мальчик, в душу невидимо просачивается подлая мысль: «это я вылечил смертельно больного, это я освободил пленника, это по моим молитвам меняются людские судьбы…» – и всё, конец! Это как в зоне радиоактивного заражения, невидимо облучиться пятью-шестью сотнями рентген – и ты болен, ты приговорен, лысеешь, чахнешь, тихо-тихо умираешь. Так и человек, попадая в зону духовного напряжения, где наряду с сиянием благодати всюду проникают в сердце невидимые лучи гордыни, облучается и теряет тот божественный дар жизни вечной, который получаем ни за что…

…И приходит самый печальный день в твоей жизни, когда понимаешь, что счастье ушло, ты «наг от добрых дел», а Тот, Кто бесконечно любит тебя, скрылся за черной тучей твоих грехов, и ты остался один. В такой черный день Серафим Саровский встает на камень и тысячу дней и ночей умоляет Господа помиловать его и вернуть прежнее блаженство, Марк Афинский уходит из монастыря в раскаленное чрево пустыни и проходит через немыслимые испытания вплоть до смерти и воскрешения, Антоний Великий приходит на площадь Александрии и пытает простого сапожника, чем он так угодил Богу; Макарий Великий встречает двух обычных женщин, которые ни разу не поссорились; мой небесный заступник Арсений Великий уходит из царского дворца в пустыню и плетет корзины из финиковых листьев, размачивая их в тухлой зловонной воде, чтобы, претерпев смрад земной, не попасть после смерти в огненный смрад преисподни; а Силуан Афонский становится на колени и начинает свой 46-летний плач: «Скоро я умру и моя окаянная душа снидет во ад»…

Именно в такое время, когда внутренний плач денно и нощно обжигает мою окаянную душу гееннским огнем, а одиночество приобретает масштаб поистине вселенский – в такое время появилась потребность обращаться к тебе, мой мальчик, и терпеливо ожидать твоего появления в моей никчемной жизни.

Ведь ты появишься, не так ли?..

Может, тебя родила знакомая мне женщина, или ангел в виде аиста принесет на крыльях, или подкинет тебя к моей двери отчаявшаяся мамаша, или в каком-нибудь детдоме ты бросишься ко мне на шею, а я пойму, что это ты, мой мальчик! Не знаю… Такие события всегда в воле Божией, которую я ищу, как Диоген искал с фонарем человека, ищу и часто ошибаюсь. Только верю, что если ты уже меня слушаешь и если ты где-то существуешь, то Господь обязательно сведет нас в крохотной точке бесконечной вселенной, и мы станем настоящими друзьями, неразлучными друзьями на всю жизнь.

Какой ты сейчас? Наверное, совсем еще крохотный, может даже зародыш, состоящий из нескольких клеток, делящихся в женском теле… Только знаю, каким бы ты ни был, ты уже меня слышишь и понимаешь каждое слово, потому что не к клеткам плоти я сейчас обращаюсь, а к твоей бессмертной божественной душе, которая мудра изначально, потому что цело-мудренна, то есть естественно и нераздельно умна божественной мудростью. Быть может, твоё тельце сейчас нежно и хрупко на вид, но душа-то сильна и способна на самые необычные формы общения, нечто вроде телепатии или молитвенного откровения. А может, твоя душа сейчас в этот миг рядом со мной, и ты не только слышишь, но и видишь меня, как Ангел-хранитель? Это я по грехам своим тебя не вижу, а ты – чистый, целомудренный и безгрешный – видишь и слышишь, а может даже, знаешь про мою жизнь больше меня самого?

Например, я не знаю, как тебя зовут. Могу лишь чисто умозрительно предположить, что если у такого грешника и непутёвого как я, столь великое имя – Арсений, то наверняка у тебя оно звучит… Ну скажем, Павел! А что! В честь великого первоверховного апостола, обтекшего всю вселенную, и вместе с тем, просто и очень даже по-русски: Павел, Павлик, Паша. Когда-нибудь и это откроется мне. Ну что ж, буду рад познакомиться, мой мальчик. Буду очень рад.

Когда я нашел себе терпеливого собеседника и пока разговаривал с ним, меня самого благоверный Александр Невский водил дорогами Святой Руси. Из Нового Иерусалима я попал в Сергиев Посад, где в толпе многолюдной Лавры поклонился мощам преп. Сергия и омылся в бурных струях святого источника в Малинниках.

Оттуда, переполненный святой силой, напитанной от Сергиева Гремячего ключа, направился в Переславль-Залесский. Купался в Плещеевом озере – колыбели русского флота. На этих ветреных водах учился царь Петр вождению парусных судов. Крохотный городок походил на подсвечник, где сияли свечами монастыри и храмы, и самый известный из них – Преображенский собор. Своей архитектурной лаконичностью собор немного напоминал Дмитриевский во Владимире и храм Покрова-на-Нерли – над четырехугольным храмом возвышается единственная луковица купола.

Строгая научная тетечка на вопрос, служат ли в храме, ответила сурово: «только музей-заповедник с его исторически-научным потенциалом способен сохранить эту жемчужину древнего зодчества для мировой культуры». Что поделать, обошел собор, прислонился лбом к прохладному белому камню и простоял так, пока бдительная тетечка не нашла меня, и не накричала, и не прогнала. Как учил меня отец Сергий: «приложись к святыньке да и отойди в сторону, дай другим дорогу, а помолиться можно всюду – Господь нас и на дне морском, как апостола Иоанна, услышит».

Ярославль я предполагал пройти «по касательной»: все-таки большой шумный город. Мимо фонтанов, декоративных фонарей и цветочных клумб дошел до места слияния Волги и Которосли, где стоял памятник тысячелетию города (это уже столько!) с золотым орлом на вершине колонны. Конечно, постоял на Стрелке у беседки, которую полюбили кинооператоры, и уж думал покинуть древний град. Но залюбовался красно-бело-зеленой церковью Илии Пророка, узнал у бабушки в белом платочке, что завтра в Ильин день будет единственная служба в году и решил тут причаститься. И на постой меня пригласила эта самая бабушка. Мы с ней вместе исповедовались на всенощной, ужинали, вычитывали правило к Причащению – а уж в память знаменитой молитвы пророка Илии, отверзшей небеса, сидел ночью на полу, зажав голову между коленей – это уж один.

После причастия мы, счастливые и мирные, шли в дом, а старушка возьми и скажи:

– Ну что, Арсеньюшка, теперь-то поди в Кострому направишься?

– Если говорите в Кострому, Анна Ильинишна, то так тому и быть.