Олдорандо

   Сатаал был человеком с бледным лицом и небольшими ушами, но крепкого сложения и тяжелый на руку, в чем Юли убедился очень скоро. В случае, когда ученик смел выражать сомнения в основах веры, Сатаал забывал даже свою лень. Он брил голову и заплетал в косички посеребренную сединой бороду, как полагалось младшим священникам его ордена. На нем была надета черно-белая сутана, свисающая до колен. Лицо его было изрыто рубцами. Юли не сразу понял, что несмотря на седую бороду Сатаал не достиг ещё преклонного возраста. Во всяком случае, положенных старцу двадцати лет ему ещё явно не сравнялось. Тем не менее, ходил он всегда старческой походкой, а его осанка была согбенной, как в солидном возрасте, внушающем особое уважение, так как почтенные лета считались непременным атрибутом истинной набожности. Но напускная дряхлость священника служила маленьким утешением.

   Когда Сатаал обращался к Юли, голос его всегда звучал доброжелательно, но как бы издалека, тем самым подчеркивая непреодолимую пропасть между ними. Юли успокаивало отношение к нему этого человека, который устав слушать возражения юноши сказал ему: "Ты делаешь свою работу, а я свою, так что давай не будем усложнять друг другу жизнь, докапываясь до того, что ты там думаешь на самом деле. Это моя работа, и не более того. И я не хочу тратить время в попытках добраться до твоих подлинных чувств". Поэтому Юли теперь помалкивал, прилежно зубря напыщенные вирши.

   -- Но что же это означает? -- наконец не выдержал он, наткнувшись на особенно заумное место в священном писании Панновала.

   Сатаал медленно поднялся, заслонив плечами свет масляной лампы, падавший ему на затылок, нагнулся к Юли и сказал нравоучительно:

   -- Сначала выучи наизусть, а потом вникай в смысл. После того как ты всё выучишь, мне легче будет растолковать тебе, что ты выучил. И ты должен учить сердцем, а не головой. Акха никогда не требовал понимания от своего народа. Только послушания.

   -- Ты как-то сам сказал, что Акха нет никакого дела до Панновала, -- язвительно напомнил Юли.

   Священник нахмурился.

   -- Главное, что Панновалу есть дело до Акха. Ну да ладно, давай-ка вернемся к этому месту:

   Тот, кто жаждет сияния Фреира,

   Тот попадется к нему на крючок.

   И потом уже будет поздно,

   Свет сожжет его слабую плоть.

   -- Но что всё это значит? Как я могу учить то, что не понимаю? -- в отчаянии спросил Юли.

   -- Сын мой, -- сурово изрек святой отец, -- разве ты ещё не понял главного? Кто жаждет, тот сподобится! Ну, давай повторим ещё раз...

<p>

* * *</p>

   Вроде бы, теперь его дела устроились как нельзя лучше и юноша уже успел привыкнуть даже с длинным беседам со святым отцом, но, совершенно неожиданно, он потерял покой. Казалось, сам этот темный город довлел над своим новым обитателем, обступал его со всех сторон густыми тенями, стискивал его сердце и душу, придавливал тяжестью туманов. Его мертвая мать стала являться к нему во сне, и кровь струилась у неё изо рта. Каждый раз Юли вскрикивал, просыпаясь от ужаса, и затем долго лежал неподвижно на своей кровати, устремив невидящий взор в далекий потолок. Над ним больше не было террас и ему начинало казаться, что каменный свод простерся очень высоко над ним. Словно небо.

   По ночам, когда лампы жгли меньше и воздух в Вакке был относительно чист, он мог увидеть прицепившихся к своду летучих мышей, которые, как и крысы, кишели повсюду в Панновале, неровные морщины неровно высеченной скалы и зловеще свисающие сталактиты. Он вспоминал отца, которого не смог спасти, больную мать, которую предал ради безумной мечты, младшую сестру, которая видела в нем главного защитника. Однажды в такую минуту он вдруг осознал, что и сам угодил в западню. И тогда им овладело страстное желание вырваться из этой подземной могилы, в которую он сам себя загнал, на волю, под чистый свет небес. Он мог это сделать, но ему некуда было идти. Он не сомневался, что вся его семья уже стала прахом истории. Всё было непросто в этом мире.

   Наконец, охваченный среди ночи отчаянием, он поплелся за утешением в дом Киале. Тот рассердился, когда Юли нарушил его сон, но Туска нежно заговорила с ним, как с сыном, поглаживая ему руку.

   Затем она тихо заплакала и сказала, что у неё тоже был сын одного возраста с Юли, по имени Усилк. Он был честным и хорошим парнем, но милиция схватила его за преступление, которого -- это она знала точно -- он никогда не совершал. С тех пор каждую ночь она думала о нем. Его бросили в одно из самых страшных мест в Панновале -- в застенки Твинка под Святилищем, под надзор жестоких фагоров, и она уже не надеялась увидеть его вновь.

   -- Ваша милиция и священники очень несправедливы, -- со вздохом отозвался Юли. -- Мой народ часто жил впроголодь, но все мы были равны, все вместе, и потому стойко переносили все тяготы жизни, а не прятались от неё в щелях скалы, как насекомые. Мне не нравится ваша милиция и святые отцы. Зачем они ищут врагов среди своих же?

   Туска помолчала.

   -- В Панновале тоже есть люди, -- вдруг решилась она, -- мужчины и женщины, которые не хотят всю жизнь изучать никчемное священное писание. Они мечтают о свержении власти нечестивых правителей и лживых святош. Но если мы уничтожим жреческую гильдию, Акха уничтожит нас!

   Юли напрягся, пристально вглядываясь в её лицо. Такое вольномыслие было откровением для него.

   -- Так значит Усилка арестовали потому, -- тихо спросил он, -- что он хотел свергнуть власть вашего бога?

   Едва слышным голосом она прошептала, крепко держа его за руку.

   -- Ты не должен больше задавать таких вопросов, а то сам попадешь в беду. В моем Усилке всегда жил бунтарь. Может быть поэтому он связался с дурными людьми...